— Александр, у нас растет дочь. Ты должен все силы положить, но дать ей все самое лучшее. Собери приданое — девочке уже пятнадцать, скоро о замужестве думать надо будет. Я не смогу тебе в этом помочь, но поклянись мне, что она вырастет счастливой, любимой дочерью!
Должно быть, отец поклялся матери… Рита, которая, увы, подслушивала под дверью, ничего не услышала. Но она знала, что папа и мама часто обходились вовсе без слов — иногда пары взглядов им хватало, чтобы обо всем договориться и прийти к согласию.
Февраль семнадцатого не ворвался ощущением беды в дом Дмитриевских — беда уже царила в нем. С последних январских дней зеркало в матушкиной комнате было занавешено черным, отец взял отпуск и все дни проводил с дочерью. Бури проносились над страной, но не в доме Дмитриевских. Здесь было тихо, тепло, молчаливо — отец и дочь пытались наговориться или просто побыть вместе, искупая вину, которую, они чувствовали, искупить невозможно.
Еще в конце прошлого года инженер Дмитриевский потерял работу — закрылся удивительный завод «Анатра», закрывались десятки других заводов. С моря подошли турецкие суда и заблокировали порт. Жизнь в городе практически замерла. Из центра города семья вынуждена была переселиться на улицу Водопроводную, в домик у Первого кладбища. Этот район в Одессе называли Сахалинчиком.
Конечно, безработный инженер не мог платить даже крошечного жалованья кухарке, конечно, исчезла и мадемуазель Мари — первое время она еще навещала Риту, занималась с ней. К тому же почти сразу после февральских событий в далеком Петрограде закрылись все учебные заведения в городе, какие еще пытались работать в заблокированном с моря и суши городе. К лету стало чуть легче, однако услуги господина Дмитриевского ни «Анатре», ни какому-либо иному серьезному производству не требовались.
Отец пытался заработать везде, где только мог, порой уходя в поисках работы на целый день и появляясь только поздно вечером. Можно не говорить, что из дома довольно быстро пропали и украшения матушки, и вообще достаточно ценные вещи. Наконец, лето уже катилось к закату, отца наняли в один из авторемонтных гаражей — господин инженер сразу ожил, перестал ходить сутулясь. Стал опять по выходным (правда, случавшимся весьма и весьма нечасто) гулять с дочерью по Николаевскому бульвару. Однако теперь уже не рассказывал ей ни о новых марках автомобилей, ни о грядущих полетах за пределы земной атмосферы.
Все чаще отец и дочь прогуливались молча или беседуя об истории семьи. Только сейчас Рита узнала о том, каким был ее дед, отец умершей матушки, как матушка училась в гимназии и как летним вечером ее здесь же, почти на вот этом самом месте увидел студент Киевского университета Дмитриевский. Как отец сватался и только на третий раз, то бишь через два года, уже закончившим институт инженером, был признан семейством будущей матушки Риты.
И еще отец рассказывал об истории города, о том, как некогда крепостица Хаджибей стала потихоньку превращаться в прекраснейший город Российской империи, как царица Екатерина Вторая издала рескрипт, которым поручила генералу Де Рибасу выстроить порт и вокруг него город. Отец цитировал документы почти наизусть, сыпал фактами из правления сначала самого Де Рибаса, потом великого герцога Ришелье, потом не менее великого Александра Ланжерона, которому город был обязан достаточно редким явлением — порто-франко.
Нередко рядом с лавочкой, на которой сидели отец и дочь, останавливались праздные или куда-то спешащие одесситы, чтобы послушать рассказы высокого худого человека, еще молодого, но уже совершенно седого.
— Я извиняюсь, — иногда спрашивали случайный слушатель, — но таки откуда вам все это известно? Вы архивариус?
— Увы, — инженер Дмитриевский отрицательно качал головой, — я обычный человек. Я просто люблю город, в котором прожил лучшие годы своей жизни и которому служу верой и правдой.
— Вы таки историк, — обычно кивал случайный слушатель и уходил по своим делам.
А отец и дочь возвращались домой. Здесь и комнаток было всего две, и едва горели лампочки, в те, разумеется, часы, когда в городе все же было электричество. Правда, после того как отец нашел работу, семья уже могла себе позволить по вечерам настоящий ужин, а не только пустой чай.
Про себя Дмитриевский молился всем богам, в которых, к сожалению, почти не верил, чтобы вернулись прежние времена, чтобы опять была работа, чтобы вновь открылись газеты и гимназии, университеты и заводы. Чтобы власть опять властью, а не жидким киселем. Ну ладно, пусть это будут какие-то там эсеры-большевики-меньшевики. Пусть не царь. Но пусть жизнь вновь вернется в привычную колею с городовыми по углам, уютным чаепитием под лампой с желтым абажуром. Пусть вечерами можно будет прогуливаться так же спокойно, как днем, и не будет так невыразимо страшно оставлять дочь одну.
В доме инженера Дмитриевского опять стали появляться гости. Каждого из них он представлял дочери как «коллегу», хотя раньше таких коллег его прекрасная жена и на порог бы не пустила. Рите, конечно, приходилось теперь даже самую малость участвовать в разговорах, но это, увы, было совсем не похоже на те, прежние приемы, чаепития и беседы за чаем, совсем не похоже…
За столом чаще разговоры велись либо совершенно непонятные — обсуждались какие-то странные поломки, которые, как казалось Рите (она-то судила о многом со слов отца и потому называла вещи именно так, как сам Дмитриевский), были не столько поломками, сколько «диверсиями» и прочим злым умыслом. Второй, куда более часто обсуждаемой темой, была политика. Инженер, который раньше ничем подобным не увлекался, сейчас вдруг стал ярым сторонником какой-то непонятной «сильной руки». Его воззрения и надежды на эту сильную руку собеседники, в общем-то разделяли, но в мнениях о том, кто именно должен быть этой сильной рукой, расходились достаточно далеко.
Чаще всего разговоры затягивались за полночь. И почти всегда гости оставались до начала нового дня — уж очень нехорошей была слава Сахалинчика.
— Вы бы, господин инженер, — любил повторять чаще всего появлявшийся в доме господин Василиди, — дочь-то одну дома не оставляли. Не ровен час, ворвутся, ограбят, или, не дай Бог, еще чего похуже сотворят.
Дмитриевский, который и сам боялся чего-то подобного, только кивал согласно, да замечал, мол уж теперь-то у него и красть нечего. Хотя собеседник, что уж греха таить, был не просто прав, а во всем прав: Сахалинчик в мирные годы был, в общем, довольно тихим, немного босяцким, но свободным районом. Однако чем глубже втягивалась Империя в мировую войну, становился все менее уютным местом для жизни. Ко времени февральских событий в далеком Петербурге это было уже настоящее разбойничье гнездо. Вечером относительно безопасные квартиры лучше было не покидать.
Господин Василиди, бывший письмоводитель городской управы, потерявшей в шестнадцатом хлебное место, к счастью, увлекался техникой. Его мечта заполучить собственный автомобиль в прежние спокойные и небедные времена осуществиться не успела. Но нынче любовь к этой технике давала возможность хоть какого-то заработка.
Как бы то ни было, жизнь продолжалась. Рита выглядывала на улицу, но желания погулять, отправиться с подругами в кондитерскую (несбыточная мечта всех гимназисток, которым категорически запрещалось появляться в форме в столь «ужасно неприличных», как говорила госпожа начальница, местах) или с папенькой в театр у нее не возникало. Хотя, она знала, театры работают, спектакли исправно дают, кондитерские открыты, а в ресторациях даже концертируют заезжие певцы. Если бы не папенькины гости, Рита и не представляла бы, что именно происходит в городе.
