А потом вдруг в один из дней лампочка перегорает. Я даже не знаю, день это или ночь, потому что окон в нашей камере нет вовсе. И становится темно. Абсолютно темно. Кто-то кричит, кто-то начинает колотить в железную дверь, требуя, чтобы нам принесли новую лампочку. А я лежу тихо на своем матрасе, свернувшись в клубок, и думаю о том, что лампочка тоже не вынесла одиночества. Ведь ее окружали только грязные серые тела, бессмысленно мечущиеся из угла в угол, а ей, должно быть, хотелось, чтобы кто-то светил ей в ответ.
И вдруг в этой абсолютно черной непроглядной тьме чьи-то руки находят мое горло и стальной хваткой сжимаются на нем. Я начинаю задыхаться, но сил, чтобы вырваться, у меня нет. И я умираю. После этого я проснулся весь в поту, сердце так колотилось, казалось, сейчас лопнет, а еще оно жутко болело. Я долго лежал, глядя в потолок нашей небольшой камеры, и уже не мог уснуть до самого завтрака.
Поначалу я испугался этого сна, а теперь я хотел бы увидеть его снова. Мне не страшно того, что я опять умру в этом сне. Единственное, чего я бы хотел, — это потом не просыпаться. Нет, я вовсе не собираюсь брать на себя последний грех и накладывать на себя руки. Просто мое предчувствие скорой смерти все сильнее, и оно меня уже совсем не пугает. Наоборот, я жду его, как уставший путешественник ждет припоздавший автобус.
Сегодня следователь сказал, что не верит ни одному моему слову. Если до этого меня обвиняли в убийстве Николая, то теперь они считают меня виновным в похищении его сына. С убийством Никитиной они еще не до конца определились, но, очевидно, это вопрос недолгого времени и мне тоже будет предъявлено обвинение. Ну а из слова «суд» образуется только слово «осудить». Слово «оправдать» там никак не получается. Наше государство профессионально умеет уничтожать своих граждан. Всю жизнь мне казалось, что я могу противостоять ему, но нет, вот и меня оно пожирает.
При нашей последней встрече ты сказала, что сильно во мне разочарована, что я не человек, а кусок асфальта. Наверное, ты права. Я не пытаюсь сейчас оправдаться, но хочу, чтобы ты хоть немного меня попыталась понять. Всю жизнь я боролся, точнее, нет, борьба подразумевает наличие правил. Я всю жизнь дрался. В детдоме я дрался, чтобы выжить, потом год это продолжалось в армии. Второй год я тупо мстил за первый, ну и еще за детский дом в придачу. В тот год молодым пришлось очень несладко. После армии пошел работать в милицию. Там тоже надо было драться, и драться без правил, если хочешь пробиться наверх. А потом пришли девяностые. Из людей, которых уважали, мы превратились в непонятно кого, в нищих с пистолетами. В свободное от основной работы время мы порой охраняли тех, кого ловили на этой самой основной работе. Точнее, должны были ловить. Так и жили. Тогда я первый раз почувствовал, что перестал уважать себя. А еще я понял, что всей нашей системе глубоко на нас всех наплевать. Но тогда я был еще молод, я еще мог бороться, мог драться. Я решил уйти из органов. Белоусов подбил меня открыть фирму. Веселое было время. Мы ничего толком не понимали в обуви, но у Николая была тетка, которая работала технологом на обувной фабрике. С ее помощью мы смогли открыть цех. Вначале своих моделей было мало, торговали и привозным. С Николаем по очереди в Турцию за товаром мотались. Постепенно дело пошло, стали производить столько, что уже чужой товар был не нужен. Тогда Николай проявил себя первый раз. Тетке он изначально обещал долю в предприятии, и мы ей платили исправно, правда, все время большую часть денег вкладывали в развитие. А затем, когда вместо первого цеха открыли новый, уже гораздо больше, и оформили новое предприятие, он сделал ее наемным директором. Точнее, не он, а мы. Он предложил, а я не стал спорить. Зарплата у нее была неплохая, но ведь это совсем не то, что совладелец. Не то, что было обещано. Она уже умерла семь лет назад, а мне до сих пор перед ней стыдно. Ты спрашивала, не стыдно ли мне перед Журбиным, что я за него не заступился? Наверное, тоже стыдно. Я не решился спорить с Николаем, когда-то он поступил со мной так же, как поступил со своей теткой, лишив меня доли в производстве и торговой компании. Тогда я первый раз уступил без драки. Точнее, уступил впервые по-крупному. По мелочи уступал уже давно. И Николаю, и многим другим. Ты уже взрослая, но ты все еще веришь, что можно вести дела по-другому, не так, как делаю я. Дочь! Здесь просто нельзя вести дела. Никак. Никакие.
Следователь, который ведет мое дело, изображает из себя этакого представителя закона, стоящего надо мной и такими, как я, и вершащего наши судьбы. На самом деле они все шакалы, всю жизнь бегающие где-то рядом и при первой возможности кусающие нас за ноги. Все до единого ненасытные шакалы. И главное с ними — это не упасть, потому что тогда за ноги они кусать не будут. Тогда они вопьются тебе в горло.
За все долгие годы, что я в бизнесе, ни один, поверь мне, ни один проверяющий не ушел от нас, не взяв денег. Пожарные, потреб-надзор, технадзор, торговый отдел, наши бывшие коллеги менты, прокуратура. Уже не помню, кто еще. Все они приходили только для того, чтобы взять с нас денег, ну и еще заполнить бумаги, из которых следует, что они приходили совсем за другим. Уже прошло много лет, но я все не могу забыть один случай. В нашем первом магазине к продавщице пришел муж, взял деньги из кассы и ушел, потом она закричала, что деньги выхватил кто-то незнакомый. В то время еще никаких камер не было, но мы с Николаем почуяли, что дело темное, поузнавали об этой продавщице и поняли, что нас просто кинули. Тогда мы поехали к ней домой. А прошло уже дня три-четыре. Они были дома оба, во всем признались, но денег уже у них не было, все потратили. Я помню, врезал мужику этому пару раз со злости да по холодильнику шибанул ногой, но ничего страшного мы с ним не сделали. Поорали да укатили.
А через пару дней за мной из милиции приехали. Эти граждане не знаю, как додумались, но написали на меня заявление, что я их избивал, повредил имущество и убить угрожал обоих. Я этому лейтенанту все объясняю, как было на самом деле, а сам ведь начальника розыска из этого отдела хорошо знаю. Говорю, вызови его, пусть послушает. Тот вышел, через несколько минут возвращается и говорит, мол, начрозыска в отъезде и будет дня через три, не раньше, а он за три дня должен или дело завести, или отказную написать. И смотрит на меня так ласково и говорит: ну ты же сам наш, ты же все понимаешь. А самому ему, засранцу, лет двадцать пять, не больше. Так хотелось ему в рожу съездить. А вместо этого пришлось ехать за деньгами и штуку баксов ему отдать. Для нас тогда это серьезные деньги были. Сначала нас обокрал сотрудник, а потом менты. Оба раза свои.
Я, когда Белоусову об этом рассказал, он рассмеялся и ответил: а что ты, мол, хочешь. Никаких своих нет. Ты один против всех. И знаешь, он прав. В бизнесе только так, и в жизни, наверное, тоже, во всяком случае, в моей жизни так вышло. Меня всегда окружали люди, которые либо стремились просто у меня что-то отнять или украсть, либо те, которые тупо завидовали тому, что у меня еще не все отнято. Ты знаешь, что у нашего торгового центра земельный участок очень мал и половина примыкающей к нему земли принадлежит Белоусову? Он давно собирается на этой территории расширить свой складской комплекс. Но тогда наша парковка уменьшится вдвое да и заезд станет не таким удобным. Арендаторы побегут, а значит, придется снижать аренду. Он держит, вернее, держал меня за горло. Поэтому я не заступился за Журбина и за его жену. Боялся. Боялся пожертвовать остатками нашего благополучия. А сейчас единственное, о чем я переживаю, — это как сложится твоя жизнь. Я не могу тебя учить, да и вряд ли ты будешь слушать мои советы, но лучшее, что ты можешь сделать, это продать все, что у нас есть, и центр в том числе, и уехать. Уехать из этой страны, где все смотрят на тебя голодными глазами, причем самые голодные глаза у тех, кто больше всех уже сожрал. Я не хочу, чтобы для тебя жизнь обернулась таким же разочарованием, как это вышло со мной».
