Платон вовлёкся в большую политику, консультировал тиранов и в результате загремел в рабство, из которого его потом с трудом выкупили. Зенон и вовсе участвовал в заговоре, а на допросе откусил себе язык и плюнул им в лицо уже другому тирану, чтобы не выдать соратников.
Что вытворял на афинской агоре Диоген, даже пересказывать неловко: мастурбировал при всём честном народе, плевался людям в лицо, задирался ко всем подряд, а встретив Александра Македонского, попросил его «не загораживать солнце». В общем, без чувства опасности был человек, а ещё и с абсолютной уверенностью в собственной непогрешимости.
Или вот Эпиктет, например. Это к вопросу о болевом пороге. Когда хозяин стал выкручивать ему ногу, философствующий раб спокойно сообщил ему: «Ты её сломаешь…» Предупреждение не подействовало. И когда нога, наконец, треснула, Эпиктет, сохраняя полное спокойствие, лишь пожал плечами: «Я же говорил, что сломаешь».
Вот такие бывают философы-рабы… Не без пассионарного сдвига, так сказать.
В общем, не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы заметить, что все перечисленные философы находились, мягко говоря, в непростых отношениях с собственным инстинктом самосохранения. Что и отметил Лев Николаевич Гумилёв, вводя своё понятие «пассионарности». Но только ли это бесстрашие отличало поведение данных субъектов?..
Мы достоверно знаем, что большинство из них были весьма высокохудожественными натурами, знавшими себе цену. Об этом свидетельствуют и сохранившиеся тексты, и сообщения о том, в каких отношениях они находились с согражданами.
Ощущение собственной избранности, особенности, исключительности – характерная черта философов, учёных, великих исследователей и прочих творцов всех видов и мастей, причём на протяжении всей истории человечества (что, как вы понимаете, не означает, что всякий человек, испытывающий нечто подобное, гениален).
С другой стороны, этих персонажей всегда живо интересовали отношения с другими людьми.
• Но у кого-то эта избыточная социальность проявлялась в «позитивном» ключе: они вечно оказывались в авангарде каких-то скандалов, интриг, революций и прочих заварух – как тот же Платон, например, Зенон или Спиноза.
Плюс смело добавляйте сюда Альберта Эйнштейна, Бертрана Рассела, Лайнуса Полинга, Жан Поля Сартра, Андрея Дмитриевича Сахарова, Мишеля Фуко… Им нет числа.
• У других, напротив, это заострённое чувство социальности имело, так сказать, «негативный» эффект: философ или учёный боялся других людей как огня, страдая при этом самой настоящей паранойей – идеями преследования, предательства, заговора и т. д.
Эта «негативность» выражается в изоляционизме – намеренном удалении от мира, нежелании с кем-либо встречаться, участвовать в каких-либо публичных мероприятиях.
Тут тоже, можете не сомневаться, богатый список – от упомянутого уже Гераклита до современных нам Александра Гротендика и Григория Перельмана. В их компании и Кант с Шопенгауэром, и Ньютон с Дарвином, и Фреге с Гёделем, и, например, да Винчи с Ван Гогом, Мунком, Ротко, Мондрианом et cetera.
То есть, гении с «позитивной (деятельностной) социальностью» вечно стремятся к переустройству социального мира и со всей своей страстностью побуждают других людей к переменам.
При этом они проявляют выдающееся бесстрашие, пренебрежение собственной жизнью, а также недюжинные лидерские качества.
Вспомните того же Андрея Дмитриевича Сахарова – великого физика, академика, создателя водородной бомбы, которого за его научные открытия трижды удостаивали звания Героя социалистического труда.
Внешне он выглядел болезненно слабым человеком, что не мешало ему открыто противостоять давлению коммунистического режима, устраивать бесконечные голодовки, а потом – под неистовый ор и захлопывания – требовать от Съезда народных депутатов принять решение о выводе советских войск из Афганистана.
Гении с «негативной (отрицательной) социальностью», напротив, болезненно ощущают агрессию окружающего мира (часто, конечно, ими же и выдуманную).
Таким асоциальным гениям кажется, что весь мир буквально ополчился против них, что, впрочем, свидетельствует лишь о том, что они себя центром этого мира как раз и ощущают.
Так или иначе, всё это причуды иерархического инстинкта. Но многие из «гениев» были, так скажем, и большими затейниками по части полового инстинкта.
Какой-нибудь Курт Гёдель, например, создатель той самой великой «теоремы о неполноте», выглядит – посмотрите на его фотографии, – совершеннейшим божьим одуванчиком, невинным, как слеза младенца.
Но познакомившись с его перепиской и свидетельствами очевидцев, от этого одуванчика в вашем воображении не останется и следа… Кроме, разве что, пестика и тычинки.
Или вот Ландау, например, Лев Давидович, или Ричард Фейнман, описывающий зачем-то свои трогательные нежные томления в автобиографической книге, посвящённой, вроде как, становлению учёного.
Или, наконец, возьмите какого-нибудь Иманнуила Канта или Сёрина Кьёркегора… Тут будет, правда, обратная картина, но не менее, впрочем, завораживающая.
Иманнуил по каким-то причинам отказался от сексуальной жизни вовсе – по крайней мере, так принято считать. Однако же, великий Кёнигсбергский философ был признанным гурманом, бильярдистом и любил модно одеваться. Так что, возможно, его сексуальность была просто такой, что её приходилось тщательно скрывать, и удалось скрыть.
Для Сёрина Кьёркегора сексуальность стала источником постоянной проблематизации и причиной острой душевной боли. Философ считал её настолько греховной, что ожидал своей смерти (как и всех своих братьев) в возрасте до тридцати трёх лет. Таковым, по его мнению, было проклятье, нависшее над родом Кьёркегоров за внебрачную связь главы семейства.
С другой стороны, именно перу Кьёркегора принадлежит весьма фривольный для своего времени, куртуазный и чувственный текст «Дневника обольстителя». Да и сам Сёрин считался в Копенгагене первым модником, заядлым театралом и большим франтом. Неожиданно, правда?
Правда. Особенно, если учесть, что единственный, судя по всему, сексуальный опыт, на который Сёрин всё-таки решился, был связью с проституткой. Об этом мы знаем из его уже настоящего, личного дневника. Запись, впрочем, предельно лаконичная: «Этот отвратительный смех… Ужас… ужас… ужас…»
Талант, дарование, особое ви́дение одарённого человека – это не какой-то мистический «дар Небес», а физиология – то есть фактические особенности устройства его мозга.
До тех пор, пока мы думаем, что «гениальность» – это какой-то «божий дар», мы и создаём о гениях легенды, не имеющие ничего общего с реальной действительностью. Да, такие легенды красивы, но абсолютно бесполезны.
Если же мы смотрим на феномен «гениальности» (что бы это ни значило) объективно, с материалистических, так сказать, позиций, то у нас, напротив, появляется инструмент для развития собственных дарований.
