Джануча посадила птицу на плечо и села на стул напротив меня.
— Сервади Завера предупреждала, что от аргоси ничего не утаишь.
— Я не аргоси.
— Нет? Тогда кто ты?
Я пожал плечами — загремели цепи.
— Пленник.
Джануча вздрогнула, словно я ударил ее.
— Я… сожалею, что наша охрана так обошлась с тобой. Но эта маленькая вещица, к сожалению, вызвала большой ажиотаж.
— К сожалению — это еще мягко сказано, — отозвался я. — Ты ведь вообще не хотела показывать птицу.
Джануча вздрогнула и явно напряглась. Птице пришлось взмахнуть крыльями, чтобы сохранить равновесие.
— Почему ты так решил?
— Переводчики, — объяснил я. — В течение всех презентаций они говорили гладко. Но когда ты упомянула лордов-торговцев, возникла заминка.
— Были некоторые разногласия между мной и нашим правительством… относительно того, стоит ли рассказывать о моем открытии и что именно рассказывать.
— Ты не хотела лишнего шума.
Она кивнула.
— Потому что знала, как отреагируют иностранцы.
Изобретательница усмехнулась.
— Нет. — Она поднесла правую руку к плечу, и птица перепрыгнула на указательный палец. — Я боялась, что они будут смеяться надо мной. И над этой пустячной штучкой.
— Полагаю, ты переоценила чувство юмора.
Изобретательница вздохнула.
— Машины. Инженерия. В этом я разбираюсь. Мой муж говорит, что единственный аппарат, который я не могу постичь, — человеческое сердце. Боюсь, он прав.
Она что-то прошептала птице, и тонкие серебряные веки приподнялись, открывая золотистые глаза. Джануча погладила птичку голове, глядя на нее с любовью и печалью.
— Кто мог знать, что хлопанье крошечных крылышек вызовет такой ураган?
«Аргоси», — подумал я, но вслух не сказал. Фериус говорит, что иногда лучше быть тишиной между тактами.
— Делегация дароменской империи потребовала доказательств, что мои проекты не используют для изготовления оружия, — продолжала Джануча. — Глядя на мое изобретение, они видят не чудесную вещицу, а, скорее, меч в руках потенциального противника.
Еще Фериус уверяет, что «молчать» и «не говорить» — не всегда одно и то же.
— А другие делегации? — спросил я.
Изобретательница досадливо поморщилась.
— Мне сказали: представители Берабеска разрабатывают эдикт, объявляющий мою птичку оскорблением своего Бога. Они утверждают, что я общаюсь с демонами.
— Обо мне постоянно говорят то же самое.
Очевидно, Джануча не поняла шутку. Она поднесла птицу ближе ко мне.
— Скажи, что видят джен-теп, когда смотрят на нее?
Наконец мы добрались до истинной цели ее визита. Гитабрийцы, должно быть, уже поняли, что разум Крессии под контролем. Лишь один народ на континенте обладает такими умениями.
— Они видят новую форму магии, — ответил я. — Ту, которую мой народ не понимает. Они видят угрозу для всего и вся, что делает джен-теп избранными.
— Могут ли они убить за это?
— Без сомнения.
Я ответил, не задумавшись ни на миг. И это явно встревожило Джанучу.
— А если речь идет об убийстве невинных людей? Они все равно это сделают?
Даже сейчас, несколько месяцев спустя, смерть Ревиана помнилась мне так, словно это было вчера.
— Без колебаний.
Рука Джанучи задрожала. Птица, обнаружив, что ее насест ходит ходуном, хлопнула металлическими крыльями и взлетела в поисках местечка поспокойнее. Ей приглянулось мое плечо. Золотые глаза глянули на меня, и в них я увидел то, чего быть не могло…
Нифения уверяла, что, использовав десяток разных заклинаний, можно сымитировать всю физиологию птицы. Но вот разум — нельзя.
Так откуда же это взялось?
Легкий ветерок дунул мне в правый глаз, означая, что сасуцеи проснулась. Возможно, она тоже пыталась понять, как так вышло.
— Мне нужна твоя помощь, — наконец сказала Джануча.
— Один раз я уже пытался помочь. — Я пошевелился — осторожно, боясь спугнуть птицу. Загремели цепи. — Для меня это кончилось плачевно.
Джануча выглядела удивленной. Даже, кажется, раздраженной. Словно я требовал извинений. Она взяла птицу и положила ее обратно в карман.
— Знаешь ли ты, что случится, если твои соплеменники убьют дочь главного изобретателя Гитабрии? Мое правительство будет вынуждено объявить войну джен-теп!
— Кредара Джануча, за последние двенадцать месяцев мои соплеменники пытались убить меня столько раз, что я уж и счет потерял. За двенадцать часов пребывания в Гитабрии меня избили, посадили в тюрьму и угрожали пытками. Честно говоря, мысль о войне между двумя чокнутыми странами не внушает мне такого ужаса, как раньше.
— Молодой человек, уверяю: если я покину эту комнату, сервади Завера быстро разъяснит тебе, что такое настоящий ужас.
И вот что еще люди не знают о страхе: хотя к страху нельзя привыкнуть, ваш мозг постоянно обрабатывает информацию о нем. И через некоторое время вам становится скучно бояться.
— Тогда закрой за собой дверь, кредара Джануча. Я хотел подремать, а свет мешает.
Она встала и пошла к выходу. Внезапная судорога, скрутившая мои внутренности, подсказала, что я ошибался насчет — «становится скучно бояться». Самым трудным, что мне доводилось делать в жизни, было — не просить Джанучу вернуться. Но если б мы начали игру в угрозы и запугивания, я в итоге оказался бы не более чем пешкой на шахматной доске. А мне хотелось верить, что это не так.
Джануча остановилась.
— Моя дочь… Оправившись от лихорадки, она сказала мне, что вы встречались раньше, что ты ее друг. И ты будешь стоять и смотреть, как враги мучают ее, пытаясь добраться до меня?
— Кстати о дружбе, кредара. А где мои друзья?
— Целы и невредимы. Поклянись, что спасешь мою дочь, и я отведу тебя к ним.
— Мне нужны гарантии.
Изобретательница покачала головой.
— Как ты верно понял, это тюрьма. Причем особая. Ее существование наше правительство почему-то скрывает. Я не могу привести сюда твоих друзей и не представляю, как доказать, что они живы и здоровы.
Женщина посмотрела на меня так, словно изучала шестерни сломанных часов, а не лицо живого человека. Это тоже кое-что говорило мне о ней.
— Еще до того, как вошла в эту дверь, ты знала, каким будет наш разговор, кредара Джануча. А значит, у тебя есть то, что ты можешь мне показать.
Она еще не успела ответить, а я разгадал еще одну часть головоломки.
