Егоров, еще надеясь на спасение, 28 февраля написал отчаянное письмо Ворошилову, где уверял «друга Клима» в собственной благонадежности: «Я представил Вам свои выводы по основным вопросам, которые были поставлены на очной ставке со мной врагами народа. Со всей глубиной моей ответственности за себя, за свои поступки и поведение я вновь и еще раз вновь докладываю, что моя политическая база, на основе которой я жил в течение последних 20 лет, живу сейчас и буду жить до конца моей жизни, — это наша великая партия ЛЕНИНА — СТАЛИНА, ее принципы, основы и генеральный курс.
За все эти 20 лет, проводя в жизнь все задачи партии и борясь за их осуществление, у меня не было ни одного облачка, которое вызывало бы какое-либо малейшее сомнение и тем более колебание в отношении правильности задач партии и критики руководства. Этого никогда не было, и никто не посмеет говорить обратное. На тех же основах было и зижделось мое отношение к задачам Красной Армии и отношение к руководству армии в Вашем лице. Я со всей решительностью это подчеркиваю и заявляю, как бы и что бы ни говорили по этому вопросу в отношении меня предатели и шпионы.
Я не безгрешен. Допускаю, что и я и мне говорили по отдельным моментам практической работы. Но со всей решительностью скажу, что я тотчас же перегрыз бы горло всякому, кто осмелился бы говорить и призывать к смене руководства. Моя политическая база оставалась и остается незыблемой. Мое политическое лицо не обрызгано ни одной каплей грязи и остается чистым, как оно было на протяжении всех 20 лет моего пребывания в рядах партии и Красной Армии. Исходя из этого сознания, тем более тяжело переживать всю ту обстановку, которая сложилась в отношении меня. Тяжесть переживаний еще более усугубилась, когда узнал об исключительной подлости и измене Родине со стороны бывшей моей жены, за что я несу величайшую моральную ответственность.
Дорогой Климент Ефремович! Я переживаю исключительно тяжелую моральную депрессию. Я знаю и сознаю, что показания врагов народа, несмотря на их вопиющую гнусность и клеветничество, надо тщательно проверить. Но я об одном не могу не сказать, а именно: конечно, партия должна получить исчерпывающие данные для окончательного решения моей судьбы. Решение будет являться следствием анализа показаний врагов народа против меня и анализом моей личности, в совокупности всех моих личных свойств.
Если бы я имел за собой, на своей совести и душе хоть одну йоту моей вины в отношении политической связи с бандой врагов и предателей партии, Родины и народа, я не только уже теперь, а еще в первые минуты, когда партия устами вождя товарища СТАЛИНА объявила, что сознавшиеся не понесут наказания, да и без этого, прямо и откровенно об этом заявил в первую голову товарищу СТАЛИНУ и Вам. Но ведь нет самого факта для признания, нет вопросов моей политической вины перед партией и Родиной как их врага, изменника и предателя.
Я могу и должен быть наказан за недочеты, проступки, оплошность, нерадение в своей практической работе, за политическую слепоту и ротозейство, за отсутствие надлежащей классовой и революционной бдительности. Меня можно и необходимо наказать за обывательщину, недостойную подлинного большевика. вокруг которой орудовала шайка преступников и шпионов. Это все бесспорно, и это я полностью за собой признаю. Но за собой я не могу признать наличие какой бы то ни было политической связи с врагами, предателями и шпионами, поскольку таковой никогда не существовало, что бы и как бы ни говорили эти враги. Вот это особенно и тяжело переживать, и этот вопрос я бы, не задумываясь, прямо и открыто, поставил и заявил бы о нем нашей партии и Вам, если бы он был в природе и за мной в каком бы то ни было виде и объеме. Его не было, нет и никогда быть не может. В этом я вновь клянусь всем существом мой жизни.
Дорогой Климент Ефремович!
Я подал записку СТАЛИНУ с просьбой принять меня хоть на несколько минут в этот исключительный для моей жизни период. Ответа нет. Я хочу в личной беседе заявить ему, что все то светлое прошлое, наша совместная работа на фронте остается для меня самым дорогим моментом жизни и что это прошлое я никогда и никому не позволял чернить, а тем более не допускал и не могу допустить, чтобы я хоть в мыслях мог изменить этому прошлому и сделаться не только уже на деле, но и в помыслах врагом партии и народа. Прошу Вас, Климент Ефремович, посодействовать в приеме меня тов. СТАЛИНЫМ. Вся тяжесть моего переживания сразу же бы спала как гора с плеч.
Я хочу, мне крайне необходимо моральное успокоение, какое всегда получаешь от беседы с тов. СТАЛИНЫМ.
Еще раз заявляю Вам как моему непосредственному начальнику, соратнику по боевым дням Гражданской войны и старому другу (как Вы выразились в своем приветствии по случаю моего пятидесятилетия), что моя политическая честность непоколебима как к партии, так и к народу».
На этом этапе Александра Ильича, очевидно, еще не ознакомили с доносами Жигура, Щаденко Хрулева и Жукова, и он терялся в догадках, чем вызвана внезапная немилость. Вероятно, Ворошилов показал егоров-ское письмо Сталину и они вместе только посмеивались, когда читали признания маршала в непоколебимой верности партии и руководству. Иосиф Виссарионович и Климент Ефремович хорошо знали, что единственно в чем был постоянен маршал, так это в стремлении сделать карьеру, и ради этого всегда примыкал к победителям. Вот и Ленина еще в ноябре 17-го ругал немецким шпионом, чтобы потом клясться в верности партии Ленина — Сталина, вот и к левым эсерам примкнул, когда они стали правящей партией, чтобы порвать с ними в июле 18-го, когда левоэсеровских лидеров навсегда лишили доступа к власти. А насчет того, что у Егорова в помыслах не было изменить славному прошлому, Сталин с Ворошиловым и подавно не верили. Знали ведь от Хрулева и Щаденко, как честил Александр Ильич в приватном разговоре высокопоставленных соратников по «совместной боевой работе».
Егоров, похоже, догадывался, что причиной опалы мог стать какой-то неосторожный разговор. Поэтому и говорил или слышал что-то не очень выдержанное, не совсем партийное. Но вряд ли маршал грешил именно на Щаденко с Хрулевым. Иначе бы догадался, что писать письма старым друзьям Клименту Ефремовичу и Иосифу Виссарионовичу уже бесполезно, что не удастся отделаться малым наказанием — выводом из ЦК, назначением на второстепенный округ — «за обывательщину» (под этим расплывчатым термином подразумевалось, что не разглядел шпиона в горячо любимой жене). Вот и Галину Антоновну Александр Ильич поспешил назвать своей бывшей супругой, отрекся от нее, лишь бы собственную шкуру спасти, да не спас.
Ворошилов Егорову не ответил. Ответил Сталин. 28 февраля — 2 марта 1938 года опросом членов Политбюро было принято специальное постановление о Егорове: «Ввиду того, что, как показала очная ставка т. Егорова с арестованными заговорщиками Беловым, Грязновым, Гринько, Седякиным, т. Егоров оказался политически более запачканным, чем можно было бы думать до очной ставки, и, принимая во внимание что жена его, урожденная Цешковская, с которой т. Егоров жил душа в душу, оказалась давнишней польской шпионкой, как это явствует из ее собственного показания, ЦК ВКП(б) признает необходимым исключить т. Егорова из состава кандидатов в члены ЦК».
