Под этим постановлением стоит подпись Сталина как секретаря ЦК. В тот же день, 2 марта, он получил письмо Егорова. Маршал молил о пощаде и клялся в собственной преданности Родине, партии и лично Иосифу Виссарионовичу: «Я заявляю ЦК ВКП(б), Политбюро, как высшей совести нашей партии, и Вам, тов. Сталин, как вождю, отцу и учителю, и клянусь своей жизнью, что если бы я имел хоть одну йоту вины в моем политическом соучастии с врагами народа, я бы не только теперь, а на первых днях раскрытия шайки преступников и изменников Родины пришел бы в Политбюро и к Вам лично, в первую голову, с повинной головой в своих преступлениях и признался бы во всем.
Но у меня нет за собой, на моей совести и душе никакой вины перед партией и Родиной, как и перед Красной Армией, вины в том, что я их враг, изменник и предатель.
Но я еще раз со всей искренностью докладываю и прошу Политбюро и Вас, тов. Сталин, верить мне, что я лично никогда и ни с кем из преступной шайки врагов народа, предателей и изменников Родины и шпионов не был ни в какой политической связи, а все 20 лет пребывания в рядах партии и Красной Армии был всегда верным и преданным сыном и бойцом нашей великой партии Ленина — Сталина, нашей могучей Родины, нашей доблестной Красной Армии и нашего народа».
«Отец и учитель» в искренность маршала не поверил. Никак не мог забыть Иосиф Виссарионович, что Егоров сомневался в его полководческих заслугах. Подобных сомнений вождь не прощал.
На следующий день, 3 марта, ознакомившись с постановлением ЦК, Александр Ильич написал еще одно письмо Ворошилову, последнее. И зачем-то поставил на письме гриф «совершенно секретно». Егоров рассказывал о том, в каком тяжелом положении находится, и просил помочь:
«Дорогой Климент Ефремович!
Только что получил решение об исключении из состава кандидатов в члены ЦК ВКП(б). Это тяжелейшее для меня политическое решение партии признаю абсолютно и единственно правильным, ибо этого требует непоколебимость авторитета ЦК ВКП(б) как руководящего органа нашей великой партии. Это закон и непреложная основа. Я все это полностью осознаю своим разумом и пониманием партийного существа решения.
Вы простите меня, Климент Ефремович, что я надоедаю Вам своими письмами. Но Вы, я надеюсь, понимаете исключительную тяжесть моего переживания, складывающегося из двух, совершенно различных по своему существу, положений.
Во-первых, сложившаяся вокруг меня невообразимая и неописуемая обстановка политического пачкания меня врагами народа и, во-вторых — убийственный факт вопиющего преступления перед Родиной бывшей моей жены. Если второе, т. е. предательство бывшей жены, является неоспоримым фактом, то первое, т. е. политическое пачкание меня врагами и предателями народа, является совершенно необъяснимым, и я вправе назвать его трагическим случаем моей жизни.
Чем объяснить эту сложившуюся вокруг меня чудовищную обстановку, когда для нее нет никакой политической базы и никогда не было такого случая, чтобы меня, или в моем присутствии, кто-либо призывал к выступлению против руководства партии, советской власти и Красной Армии, т. е. вербовал как заговорщика, врага и предателя.
За все мои 20 лет работы никогда, нигде и ни от кого подобных призывов и предложений я не слыхал. Заявляю, что всякий, кто осмелился бы предложить мне акт такого предательства, был бы немедленно мной передан в руки наших органов НКВД и об этом было бы мной в первую голову и прежде всего доложено Вам. Об этом отношении знал каждый из шайки врагов и предателей народа, и никто из них не осмелился сделать мне ни одного раза и ни одного подобного предложения в продолжение всего моего 20-летнего периода работы.
Дорогой Климент Ефремович! Я провел в рядах нашей родной Красной Армии все 20 лет, начиная с первых дней ее зарождения еще на фронте в 1917 г. Я провел в ее рядах годы исключительной героической борьбы, где я не щадил ни сил, ни своей жизни, твердо вступив на путь Советской власти, после того как порвал безвозвратно с прошлым моей жизни (офицерская среда, народническая идеология и абсолютно всякая связь, с кем бы то ни было, из несоветских элементов или организаций), порвал и сжег все мосты и мостики, и нет той силы, которая могла бы меня вернуть к этим старым и умершим для меня людям и их позициям. В этом я также абсолютно безгрешен и чист перед партией и Родиной. Свидетелем моей работы на фронтах и преданности Советской власти являетесь Вы, Климент Ефремович, и я обращаюсь к вождю нашей партии, учителю моей политической юности в рядах нашей партии т. Сталину и смею верить, что и он не откажется засвидетельствовать эту мою преданность делу Советской власти. Пролитая мною кровь в рядах РККА в борьбе с врагами на полях сражений навеки спаяли меня с Октябрьской революцией и нашей великой партией. Неужели теперь, в дни побед и торжества социализма, я скатился в пропасть предательства и измены своей Родине и своему народу, измены тому делу, которому с момента признания мною Советской власти я отдал всего себя — мои силы, разум, совесть и жизнь. Нет, этого никогда не было и не будет.
Мне стыдно, дорогой Климент Ефремович, обращаться вновь и призывать Вас верить моему заявлению. Но, не находя за собой никакой вины перед партией, Родиной и народом в том, что я в какой бы то ни было степени являлся врагом, предателем и изменником перед ними, я смею поклясться перед партией, перед т. Сталиным и перед Вами ценой моей жизни, что вокруг меня (помимо предательства бывшей жены, за это я несу исключительную моральную вину) создалась йи-чем не объяснимая трагическая обстановка, в которой я гибну, невиновным в какой бы то ни было степени перед партией, Родиной и народом в деле измены как их враг и предатель…»
Климент Ефремович ручаться за Александра Ильича вовсе не собирался, равно как и Иосиф Виссарионович не спешил засвидетельствовать преданность Егорова Советской власти. Даже в этом отчаянном письме маршал привычно врал насчет первых этапов своей биографии. В частности, говорил о своей приверженности в прошлом «народнической», т. е. эсеровской, идеологии, поддерживая легенду о многолетнем членстве в эсеровской партии.
Егоров продолжал надеяться, что старые друзья по Царицыну не будут его губить. И когда после исключения из ЦК Александра Ильича оставили на свободе еще на три с половиной недели, он начал верить, что все обойдется. Тем большим потрясением стал для маршала арест.
Его взяли 27 марта 1938 года. Не исключено, что Егорову предъявили доносы Щаденко и Хрулева, и он понял, что никакой ошибки в аресте нет и что Ворошилов и Сталин теперь стали его врагами. Во всяком случае, Александр Ильич не стал запираться и послушно дал те показания, которые ему продиктовали следователи. Покорно изобличал в измене и предательстве как уже арестованных командиров Красной Армии, так и тех, кто еще оставался на свободе. Бывший сотрудник НКВД Казакевич, участвовавший в следствии по его-ровскому делу, в 1955 году сообщил, что Ежов обещал сохранить маршалу жизнь, если тот даст правдивые показания и вскроет преступную деятельность других заговорщиков. Александр Ильич, кажется, поверил, может быть, опять вспомнив сталинский тезис, что «сознавшиеся не понесут наказания». Егоров собственноручно написал очень подробные показания, но Ежов, вероятно, не собирался выполнять обещание. Да и как мог он спасти Егорова от казни, если дело Егорова было инициировано самим Сталиным. Тем более что как раз в период следствия по этому делу, в ноябре 38-го, Николай Иванович был смещен с поста наркома внутренних дел.
