Первую задачу — оборонять Керчь — не выполнил я. За это меня и судят. Но вторую, не менее важную, задачу — остановить армию и оборонять Кавказ с Таманского полуострова — выполнил. Так я по возвращении и доложил товарищу Сталину. Он меня поругал.
Я обеспечил артогнем с косы Чушка прикрытие отхода наших частей с Керчи, и противник встретил здесь уже крепкую оборону. Я превысил свои права не потому, что был изменником или трусом, а потому, что решил предотвратить занятие противником Северного Кавказа. Ведь от Тамани на восток все было голо».
Щаденко не вытерпел и, против всех обычаев и правил, прервал последнее слово подсудимого: «Неправда! На Северном Кавказе тогда было 12 бригад».
Кулик, однако, лучше помнил, как обстояло дело в середине ноября 41-го, и твердо отстаивал свою позицию: «Нет! Тогда войск там не было. Считаю, что в условиях той обстановки мое решение было единственно правильным. Я не видел другого выхода.
Я считал и сейчас считаю, что другого решения принять нельзя было. Но я виноват, что не выполнил приказ Ставки об обороне Керчи. Утверждаю, что если бы я прибыл в Керчь дней на 5—10 раньше, то тогда я смог бы удержать Керчь. А то я прибыл к шапочному разбору.
Прошу при решении моего дела учесть, что у меня и мысли никогда не было изменить Родине, изменником Родины я не могу быть. Никакой связи с немцами у меня никогда не было.
Знаю, что на меня была уйма показаний врагов («уйма показаний» была всех других военачальников, в том числе на Тимошенко, Щаденко, даже на легендарного Буденного; но только сам Сталин решал, против кого дать ход имеющемуся компромату, как правило, сфабрикованному в НКВД. — Б. С.). Откуда они все взяли — понятия не имею! В Испании работал с врагами народа, не зная, что они враги (в той же Испании и с теми же врагами работал и другой герой Керченской эпопеи, Батов, но ему это в вину не ставили. — Б. С.).
Вспомнил, раз был у меня разговор с германским военным атташе в Москве. Фамилия его, кажется, Кес-линг (в действительности — Кестринг. — Б. С.). На банкете во время финской войны он меня спросил, как работает у нас автоматическое оружие при минус 40. Он говорил по-русски. Больше ни с кем из иностранцев не говорил».
«— Что вы ответили немецкому атташе?» — мигом навострил уши бдительный Ульрих. Но Кулик его успокоил: «Ответил: ничего, работаем, воюем. Я прошу заявление прокурора о том, что я предатель, хорошенько разобрать. Я предателем не могу быть. Трусом я тоже не был. Немцев считал всегда серьезным противником. Особенно боялся их химии, но никогда перед ними не преклонялся. Пораженческих настроений не имел. У немцев один козырь — танки, самолеты и минометы. Остальное у них ерунда. Чуть нажмешь — удирают в десять раз быстрее наших (тут перед нами чистой воды поэтическая фантазия, поскольку Григорию Ивановичу видеть, как немцы бегут, да еще в десять раз быстрее русских, никогда ранее не приходилось. — Б. С.).
Политически я чист, никогда ни к каким антипартийным группировкам не примыкал. Перед товарищем Сталиным я очень виноват. Товарищ Сталин меня, крестьянина, сделал членом ЦК, Маршалом Советского Союза.
Чего, спрашивается, смотрел Генштаб? Ведь он обстановку не знал. Противник согнал к Керчи со всего Крыма армию. Она стала бандой. Да, бандой! Пьянствовали, женщин насиловали. Разве с такой армией я мог удержать Керчь? Приехал я уже поздно — спасти положение уже нельзя было».
Артемьев с видом знатока изрек: «Забываете про пролив и переоцениваете силы противника».
Кулик возразил: «Немцам сделать наводку через пролив легко можно было (тут Григорий Иванович явно переоценил возможности германских инженерных войск — даже в 43-м году, когда вермахт контролировал Таманский полуостров, строительство подвесной канатной дороги заняло более четырех месяцев, переправочными же средствами немцы на Керченском полуострове в ноябре 41-го не располагали, замерз же Керченский пролив лишь через полтора месяца после эвакуации войск 51-й армии. — Б. С.). Повторяю — я приехал уже к шапочному разбору.
Я разве отрицаю, что нарушил боевой приказ? Но нарушил его не по злому умыслу».
«— Какие вы сами-то меры приняли?» — задал вопрос под занавес Артемьев.
«— Одним сказал — уходи, не мешай другим, а остальным — ни шагу назад, прикрывай эвакуацию!» — очень лаконично изложил свою позицию Кулик.
«— Это и до вас уже сделали», — пренебрежительно бросил Павел Александрович.
«— Нет», — возразил маршал, — «до меня Батов и Левченко только грызлись между собой. Снова повторяю: я хотел одного — не пустить противника на Северный Кавказ. Правда, разрешение на отход из Керчи я не имел».
«— У вас все?» — прервал Кулика Ульрих.
«— Да», — подтвердил Григорий Иванович.
Суд удалился на совещание. Впрочем, приговор был известен заранее. Гневные обвинения в измене Родины пока что призваны были только попугать Кулика. В итоге Григорию Ивановичу вменили только статью 193 пункт 21 «б» УК РСФСР (воинское должностное преступление) — невыполнение боевого приказа. Суд ходатайствовал перед Президиумом Верховного Совета СССР о лишении Григория Ивановича Кулика званий Героя Советского Союза и Маршала Советского Союза, а также всех правительственных наград. 19 февраля 1942 года Президиум Верховного Совета принял соответствующее постановление. Григория Ивановича разжаловали в генерал-майоры. Спасибо, хоть ордена три месяца спустя вернули (за исключением Золотой Звезды Героя).
Давайте подумаем, что бы изменилось, если бы Григорий Иванович не отослал самолет в Свердловск и прибыл бы в Керчь 11-го, а не 12 ноября? Да ничего! 51-я армия к тому времени уже потеряла боеспособность, а Левченко и Батов были настроены на эвакуацию еще 10-го числа. И, думается, не о безопасности Тамани думал в первую очередь Кулик. Оборона Северного Кавказа — это была отговорка перед судьями, позволявшая ссылаться на вторую часть сталинского приказа. Не такой дурак был маршал, чтобы не понимать: так просто немцам через Керченский пролив не перебраться, подготовка десанта потребует времени значительно большего, чем 15 суток, за которые должны были подойти к Тамани свежие дивизии из Закавказья. Но маршал на суде невольно проговорился, когда сказал, что хотел эвакуировать 51-ю армию для того, чтобы на Тамани привести ее в христианский вид. Не мог он прямо сказать, что двигало им христианское милосердие. Григорий Иванович не желал бессмысленной гибели солдат и видел единственное их спасение в эвакуации. Прибывшие с маршалом немногочисленные свежие части не могли спасти положения. Их пришлось вводить в бой разрозненно, лишь увеличивая общее число жертв со стороны Красной Армии. Отход же на Тамань спас от гибели и плена 11,5 тысячи бойцов и командиров и 2000 орудий. И под Ленинградом, организуя наступление для деблокады города, Григорий Иванович людей берег и не хотел бросать их в плохо подготовленные атаки. За что и удостоился гневной отповеди от Жукова, придерживавшегося совсем других принципов насчет сбережения солдатских жизней. На совещании высшего комсостава в декабре 1940 года Кулик в запальчивости утверждал: «Там, где лес рубят, там щепки летят. Но надо, чтобы щепок было поменьше. Плакать над тем, что где-то кого-то пристрелили, не стоит». Однако сам Григорий Иванович действительно старался сделать так, чтобы щепок было поменьше, чтобы красноармейцы не гибли зря. За что, вероятно, в конечном счете и пострадал. Сталина чрезмерная забота о людях раздражала — ведь незаменимых-то у нас нет.
