С наполнением казематов дело наладилось, но с расследованием их преступлений было хуже – те допросчики из Министерства внутренних дел, не успевшие сбежать, либо «болели», либо пьянствовали. Посему приходилось привлекать младших офицеров. Те поначалу куксились от полицейской работы, но им объясняли, что революции это важнее, нежели борьба с тиранами. Специально для них в университетской типографии отпечатали вопросник, напоминавший служебный формуляр – когда родился, где крестился, к какому чину и ордену представлен. Нужно еще перечислить всех родственников с указанием их местонахождения. Заполненные вопросники отвозились в Сенат, где их просматривал лично Председатель Трибунала господин Батеньков, а потом передавал служащим своей канцелярии, которую уже стали называть «Тайной экспедицией». Канцелярия вначале занимала одну комнату, а потом разрослась на целый этаж. Злые языки говорили, что глава Трибунала занимается не только ловлей контрреволюционеров, а вмешивается в действия столичного полицмейстера, указывая тому – что делать и кого арестовывать.
Воспользовавшись суматохой, воцарившейся после ареста генерал-адъютанта Комаровского, Батеньков взял на себя исправление обязанностей Главнокомандующего Отдельного корпуса внутренней стражи. И хотя корпус, разбросанный по всей России, в большинстве своем нового начальника проигнорировал, однако в реальном подчинении отставного подполковника оказалась бригада в составе Петербургского и Новгородского баталионов и полубригада в Выборге. Кроме того Гавриил Степанович объявил себя начальником Особой канцелярии, занимавшейся военной разведкой. Постепенно Батеньков сосредоточил в своих руках огромную власть. Правда, до поры до времени она уравновешивалась авторитетом Трубецкого, за которым стояли гвардейские полки Бистрома. Все инвалиды Корпуса Внутренней стражи не могли соперничать даже с одной ротой гвардейских егерей или преображенцев.
Прапорщики и подпоручики, отряженные в допросчики, были недовольны полученным приказам. Некоторые офицеры манкировали обязанностями допросчиков, а если и занимались, то без души и задора. Да и нелегкая это работа, когда неизвестно – что узнавать? Но раз уж человека посадили в крепость, то допросить нужно, а иначе – зачем и сажать было? Имелись, безусловно, и романтики, рвавшиеся бороться с роялистами.
Прапорщик лейб-гвардии Финляндского полка Дмитрий Завалихин (не путать с флотским лейтенантом Завалишиным), получив приказ от начальства, очень расстроился. Ему приказано было пойти в крепость и допросить одного из злостных роялистов Николая Клеопина, ослушавшегося приказа нынешнего военного министра, а тогда командующего гвардейской пехотой генерала Бистрома. Правда, начальство намекнуло, что допрос – чистейшей воды проформа, потому что министр собирался стать посаженным отцом на свадьбе Клеопина. Вот это Дмитрию и не нравилось. Свадьба свадьбой, а как же быть с революционными принципами? Секретарь Робеспьера, например, узнав, что его родной брат имеет связи с шуанами, не колеблясь ни минуты, сообщил об этом в Комитет общественного спасения. Да и сам Робеспьер пожертвовал своим другом Дантоном во имя революции! Еще прапорщика расстраивало, что ему был передан письменный приказ на имя коменданта крепости об освобождении штабс-капитана из узилища.
«Куда правильнее поступали французы! – сетовал Завалихин. – Искоренять заразу следует в зародыше. В России же можно и без guillotine обойтись! Как при Петре – вешать. Офицеров, в порядке исключения, можно и расстреливать».
При виде незнакомого офицера нижний чин, стоящий на карауле, дунул в свисток. Из маленькой калитки в огромных воротах появился разводящий унтер-офицер. Унтер лишь глянул на предъявленную бумагу, убедился в наличие печати и отвел допросчика к дежурному офицеру.
Лейб-гренадерам не позавидуешь – два месяца несут караул в Петропавловской крепости. Офицеров почти не осталось. Те, кто стоял в каре, заняты государственными делами, а оставшиеся с бывшим императором находятся в той же Петропавловке, но с другой стороны тюремных стен… Но все же лейб-гренадеры службу знают. Умудрились, в отличие от тех же «преображенцев», не начать беспробудную пьянку, а остаться боеспособной частью. Став на караул, сделали крепость своей казармой, стянув туда имущество, боеприпасы и продовольствие. По слухам, семейные офицеры отправили туда своих жен и детей. Что же, все правильно – в случае поражения революции лейб-гренадерам рассчитывать не на что.
…Николай Клеопин сидел в тюремном каземате третий месяц (если не считать гарнизонной гауптвахты, где он пробыл от ареста и до Рождества). На гауптвахте кормили по солдатской норме: полтора фунта хлеба и треть фунта крупы в день – не изыски парижской кухни. И полфунта солонины вместе с чаркой водки, полагавшиеся два раза в неделю – не парная телятина и не шампань от Елисеева. Впрочем, в бытность свою офицером Кавказского корпуса, бывало и хуже.
Через месяц пребывания на гауптвахте Клеопина перевели в Петропавловскую крепость. В цитадели Петра и Павла было хуже – хлеба и каши давали вволю, но ни солонины, ни чарки уже не полагалось. Вместо нар, пусть жестких, но чистых – прелая позапрошлогодняя солома. Стены, покрытые инеем, зарешеченные окна без стекол, в которые тянуло холодом Финского залива. Попытка заткнуть окна соломой привела к тому, что в полутемной камере стало совсем темно.
Убивала скука и холод. Книг или журналов не выдавали. Да и читать в темноте было бы сложно. На прогулки не выводили. Пока был один, пытался мерить шагами камеру, коротая время и греясь, но скоро появились соседи и «гулять» стало негде. Среди сокамерников было несколько малознакомых полковников, один престарелый генерал, с десяток статских чиновников и пара персон купеческого вида.
Один из заключенных, – владелец трактира, оказался в крепости за то, что не захотел бесплатно выставить вино нижним чинам Преображенского полка. Теперь трактирщик переживал за жену и троих детей. Второй был известным судовладельцем, в вину которому было поставлено то, что он приютил в своем доме двух корнетов из Конной гвардии. Офицеров удалось переправить в Москву, но на спасителя донес собственный приказчик. Теперь Иуде отошел и дом в столице, и судоверфи в Петербурге, ибо, как решило Временное правительство, имущество «врагов революции» переходит в собственность «лояльных» граждан.
В баню не водили. Белье, поддетое под мундир, почти сопрело, став пристанищем для вшей. Мундир и шинель, служившие матрасом и одеялом, истерлись. Блестящие некогда эполеты потускнели, а золотая нить начала крошиться.
Вонь, холод, недоедание – это не самое страшное. Гораздо хуже была полная неопределенность и новости, которые приносили с собой «свежие» арестанты. Штабс-капитан узнал, что уже на другой день после мятежа чернь ринулась грабить богатые дома. Крестьяне из окрестных сел приезжали обозами, забирая все, что понравилось. От пожара выгорела почти вся Галерная улица, в том числе и дом, где Щербатовы снимали этаж. Увез ли Харитон Егорович семью из петербургского имения в Череповецкий уезд, неизвестно.
По всему Петербургу не осталось ни одного целого кабака. В винном погребе братьев Конделакис дорогое вино черпали ковшами, шапками и вонючими сапогами. «Угоревших» выносили из подвала и складывали прямо на улице. Напрочь выгорели казармы лейб-гвардии кавалергардского полка. Команда нестроевых, не успевшая скрыться, была переколота штыками, а тела брошены на лед Невы.
