Прапорщик Завалихин, впервые участвовавший в «усмирении», с черной завистью смотрел на опытных сослуживцев, прихвативших с собой не предусмотренные регламентами меховые бурки или одеяла. Еще хорошо, что революция не отменила денщиков, а иначе господам офицерам пришлось бы и лапник самим рубить.
Ночи, проведенные на куцей подстилке, Завалихин запомнил надолго. От костра, разведенного рядом, мало проку – пока один бок печет огнем, второй обжигает холодом. Забывался на несколько минут, а потом опять просыпался – то от холода, то от жара.
На последнем привале Каховский созвал офицеров. Возможно – это именовалось Совещанием, хотя совещаться или, паче чаяния, слушать советы полковник не собирался. Он просто развернул прямо на земле скверную карту и объяснил – кому куда становиться и что делать.
Первая деревня, которую следовало «замирять», выглядела вполне прилично и благополучно. Будь в ней церковь, так и за село бы сошла. Несколько десятков домов, выстроившихся в три улицы, сараи. Пятистенки, крытые не соломой, а дранкой. Народ, стало быть, зажиточный. Странно, что на карте не было названия.
На рассвете селение было окружено по всем правилам военного искусства. Затем, оставляя за собой редкую цепочку оцепления (чтобы кто-нибудь не сбежал), отряд стал сжимать кольцо.
Деревня еще не проснулась. Только-только проорали третьи петухи, крестьяне еще почесывались, ворочаясь с боку на бок. По весеннему времени скотину на пастбище не выгоняли, доить еще рановато. Разве что самые неугомонные хозяйки уже затапливали печи, готовя завтрак для людей и пойло для скота.
Жителей застигли «тепленькими». Рассредоточившись, солдаты выбивали двери, не утруждая себя объяснениями. Полусонных мужиков вытаскивали на улицу в одном белье, не разрешая сунуть ноги в валенки или взять какую-нибудь верхнюю одежду. От удивления или испуга никто не хватался ни за топор, ни за кол. Баб не трогали, но они, равно как и ребятишки, увязались следом. Мужики шли молча, но женщины верещали и рыдали.
Всех мужиков привели на середину деревни, где улицы образовывали перекресток. Судя по тому, что неподалеку виднелся недеревенского вида двухэтажный кирпичный дом, с обугленными стенами и без крыши, там и жил управляющий этих мест. Крестьян сбили в плотную кучу. Солдаты охватили их двумя рядами: один – лицом к задержанным, а второй – к женщинам и детям. Обе шеренги держали на согнутых руках ружья с примкнутыми штыками.
Босые мужики и бабы, бывшие в одном лишь нижнем белье, мерзли и только непонимающе смотрели.
Каховский, единственный верховой среди войска, лениво наблюдал за происходящим. Решив, что народ достаточно подготовлен, обратился с речью:
– Слушать сюда! Когда я досчитаю до десяти, все те, кто убил управляющего, поднимут руки. В этом случае будем судить только убийц. Остальные должны лишь вернуть награбленное. Раз, два, три…
Не успел Каховский сказать «четыре», как все мужики дружно подняли руки.
– И как сие понимать? В деревне сплошь убийцы? – снисходительно спросил полковник.
– А понимай барин, как хошь, – хрипло отозвался из толпы один из мужиков. Судя по всему, старшой. – Все убивали, вся деревня. Судить – так всех суди.
– Тебя как звать? – спросил Петр Григорьевич.
– Степаном, – угрюмо отозвался крестьянин.
– А скажи-ка, Степан, за что вы его убили?
– Известно, за что. Этот сукин кот землю отдавать не хотел. А земля теперь наша. Царя-то убили, заместо его – правители временные. Вот они сказали – берите землю, пока новый царь не придет. Придет новый царь, поздно будет. Но коли взяли, вам все и останется. У нас и бумага есть, – твердо отвечал мужик.
– Плохо ты бумагу читал, – повеселел Каховский. – Там же написано: пока не будет создано Народное Вече, все будет оставаться так, как было раньше. И, значит, землю вы делить были не в праве.
– Почему не в праве? Земля чья была? – принялся горячиться Степан. – Государева, то есть царская. И мы были царские. Царя теперь нет. Значит, земля теперь наша.
– Земля была не царская, а государственная, – попытался объяснить Каховский. – Царя теперь нет. Но государство-то осталось! Землю вы трогать не имели права.
– Почему не могли? – набычился крестьянин. – Царя нет. Значит – царства-государства тоже нет. А мы – вот они. Землю эту пашем, на ней и живем. А управляющий, паскуда, делить не хотел.
Петр Григорьевич почувствовал, что начинает звереть. Эти мужики не понимали разницы между царством и государством.
– Значит, говоришь, царства-государства нет. Подати теперь платить, получается, тоже не надо? – внешне спокойно спросил он.
– А кому платить-то? – удивился Степан. – Царя нет. Раньше, понятное дело, царю платили.
– А как же армия, флот?
– А на хрен они нужны?
Каховский глубоко вздохнул, пытаясь удержать себя в руках. Сделал еще одну попытку достучаться до государственного мышления, дремлющего (очень глубоко!) в крестьянах:
– Хорошо, налоги вы не платите, землю поделили. Живете тут спокойно. А если турок или швед нападет? Как тогда быть, без армии-то?
– А на хрен им на нас нападать? Царя-то у нас нет. А раз нет, так ему и собачиться не с кем. Стало быть, нападать не на кого. Мы не нападем, так и на нас не нападут.
Остальной народ постепенно оправился от первого испуга. Мужики стали глядеть наглее. Из толпы стали доноситься крики: «А хрен ли нас здесь держат?!», а бабы плакали: «Скотина не кормлена, печи не топлены!» Окинув взглядом гомонящую толпу, Каховский принял решение:
– Пороть мужиков!
Верная Каховскому десятка споро принялась за работу. Под их руководством незанятые солдаты стащили на площадь все козлы для пилки дров и расставили их в несколько рядов. Потом ряды соединили бревнами.
Самочинные профосы заходили сквозь оцепление, вытаскивая оттуда мужиков, подводили к козлам и ставили так, чтобы задница торчала вверх. Ну, а чтобы мужички не брыкались, их крепко вязали за ноги и за руки, пропустив веревки под бревнами. Крестьяне, не понимая серьезности момента, посмеивались, переговаривались с соседями. Вообще, чувствовалось, что народ-то непоротый! Да и кто будет пороть государственных крестьян? Сами они парывали пастуха за потраву или там парня, что не хотел жениться на обрюхаченной девке.
– Ваше Превосходительство, – обратился к Каховскому один из самодеятельных палачей, повышая его в чине. – По голой али по одетой жопе бить-то будем? И пороть-то чем? Розог нарубить али палок?
– Пороть – по голой. Бить – шомполами, – кратко и весомо распорядился Каховский. Подумал и добавил: – Всыпать каждому по двадцать шомполов!
Профосы прошлись вдоль рядов, задирая на головы мужиков полы их рубах и спуская штаны и скоро площадь украсилась забавнейшим зрелищем – пятнами мужицких задниц, белевшими на грязном фоне. Только никто не улыбнулся. Даже бывалые солдаты вздыхали и прикидывали, что удар стального шомпола стоит десятка двух шпицрутенов. Бабы и ребятишки выли. Одна из бабенок бросилась на штыки, крича: «Пожалейте тятьку, ироды! Семьдесят лет старику! Не позорьте на старости лет!» Потом заорала на самого Каховского: «Что же ты делаешь, барин? Позору не оберутся мужики, коли их по голой жопе выпорют. Мы даже пастушка так не парывали! Гад ты и змей подголодный, а еще генерал!»
