Батюшку похоронили в мундире ополченца, положив ему в гроб лишь «клюковку» да серебряную медаль «В память Отечественной войны 1812 года» на владимирской ленте. Денег отец не скопил, но и долгов не оставил.
Иной раз Николаю казалось, что помер батюшка не от ран, полученных в баталиях, а от осознания того, что больше он никогда не встанет в строй.
Григорий Андреевич, предводитель дворянства, был давним другом семьи. Не то что Коленьку, а покойного батюшку знал еще «во-от таким вот!» Николай же с самого детства помнил, что его наездам в Панфилку все были рады. Для родителей у старика всегда в запасе была история, а для маленького Николки – сладкий-пресладкий леденец. Ну, не зря же именно Кудрявый и стал его посаженным отцом!
Вот и сегодня Григорий Андреевич прибыл не с пустыми руками. Аглае Ивановне он преподнес баночку засахаренных фруктов, до которых помещица была сама не своя, Аленке – полфунта душистого мыла.
Николай поймал себя на том, что он смотрит на руки гостя. Но леденца, к разочарованию полковника, в них не было.
– Эх, знать бы заранее, что вы прибудет, чего-нибудь вкусненького бы приготовили, – всплеснула руками матушка.
– Да я, Аглая Ивановна, ненадолго. По делу прибыл, – попробовал отказаться предводитель дворянства, но не тут-то было! Аглая Ивановна ни за что не заговорит о делах, пока не накормит гостя.
– Григорий Андреевич, мы сейчас калачей напечем, а вы уж пока с Коленькой побудьте. Аленка, Марью зови. Сейчас, в три пары рук, быстро все изладим. Николай, отведи Григория Андреевича в кабинет.
Закуток между спальней и гостиной кабинетом назвать было трудно. Скорее – чулан с окном. Вся обстановка – узенький кожаный диван, кресло, конторка да книжный шкап с двумя сотнями книг, половина из которых была на немецком языке – трофеи деда, привезенные из Кёнигсберга. Единственная свободная стена была щедро увешана оружием. Начало семейной коллекции положил кто-то из пращуров – «испомещенных» смоленских дворян
[22], прибивший к стене польскую «карабелку», скрещенную с турецким ятаганом. За сто с лишним лет четыре поколения Клеопиных изрядно пополнили собрание турецким, шведским, польским и немецким оружием. Внес свою лепту и сам Николай, поместив чуть ниже шпаги французского капитана 18-го линейного полка кинжал работы кубачинского мастера.
За чаем Григорий Андреевич уплетал за обе щеки калачи, да и хозяева от него не отставали. Умяв с полсотни (не то – на всех, не то – на каждого, трудно сказать, калачики были маленькие, на один укус), посмотрели друг на дружку слегка осоловевшими глазами. Теперь не до разговоров, а вздремнуть бы с часок, до обеда… Однако полковник Клеопин набрался-таки сил, чтобы задать вопрос:
– Григорий Андреевич, а вы давеча сказали, что по делу прибыли?
– Ага, – кивнул предводитель дворянства, отдуваясь. – Хотел солдат взять взаймы. Инвалиды-то все ушли, а ополчение собирать не хочется. Да и хлопотно дворянство-то созывать.
Тесть успел все уши прожужжать о разгроме разбойничьей шайки, произведенном объединенными силами дворянства и инвалидной команды. Верно, собирается предводитель дворянства, исправляющий обязанности капитана-исправника, опять чего-то этакое сотворить. А нижних чинов с собой Клеопин взял только двух – денщика, коего он по уставу имел, да возницу. Думал поначалу и от возницы отказаться, но не рискнул. Хоть и не далек путь от Устюжны до Череповца, но по нынешнему времени лучше поостеречься.
– А что за дело-то такое, Григорий Андреевич? – осторожно поинтересовался Николай. Понятно, что капитану-исправнику нужно помочь, но солдаты, которых просят «взаймы» – это его солдаты, за коих он несет ответственность.
– Тут, господин полковник, такое дело, – начал объяснять Кудрявый, переходя на официальный тон. – В Андогской волости старец какой-то объявился по имени Серафим. Ходит по деревням, концом света пугает. Хочу съездить да посмотреть – что за старец такой? Врут, что пугает, или правду говорят.
– Так может, взаправду старец – святой человек? – встрепенулась маменька. – Чего солдат-то с собой брать?
– Так вот и я про то. Проверить надобно. И вот еще что, господин полковник, вы императора покойного, Александра Павловича, в лицо помните? – неожиданно поинтересовался Григорий Андреевич.
– Ну помню, разумеется. Не сказать, что часто, но видеть доводилось. Все-таки в лейб-гвардии служил, в вахт-парадах участвовал. И крест владимирский мне император лично вручал. А что такое?
– Так болтают, что старец этот, Серафим, – покойный император. Дескать, не умер царь-батюшка, а по дорогам ходит. Старец же вещает, что Страшный суд скоро грянет!
– Батюшки-светы! – закрестилась маменька. – Да неужто государь покойный? Я же сама слышала, что в Таганроге-то не государь умер, а невесть кто. Что в гроб-то не сам император положен, а другой человек. А сам он жив-здоров, только от власти отказался.
– Вот так и Смутное время начиналось, – грустно заметил Николай. – Убили царевича, а кто-то болтать начал – жив, мол. Так и теперь. Вначале – Александр, потом – Николай Павлович объявится. Мало нам правительства временного да поляков, так еще и самозванцы.
– Коленька, ну как ты можешь так говорить? – запричитала маменька. – А если и на самом деле Александр Павлович?
– Маменька, я караулом командовал, когда гроб вскрывали, – с толикой досады ответил сын. – Согласен – не особо был император на себя похож. Так ты сама подумай – не за столом будь сказано – что там с телом-то сталось за месяц целый? И умер он от брюшного тифа, а это такая штука поганая, что и живого-то человека меняет, а уж после смерти-то и вовсе. А если даже и правда, что жив император, так и что? Император законный – Михаил Павлович и точка. А прочие Серафимы-Херувимы – самозванцы и…
Распаляясь, Николай едва не стукнул кулаком по столу и едва удержался от крепкого словца, но поймав на себе сразу три взгляда – маменькин испуганный, насмешливый – предводителя дворянства и восторженный Аленкин, смутился. Чтобы выйти из положения, потянулся за калачом. Обнаружив, что на блюде остался лишь один, отдернул руку.
– Так бери, Коленька, – засуетилась маменька. – У Марьи еще целый противень доходит. Ешь, а то обижусь.
Делать нечего. Через силу доев последний калач и запив уже остывшим чаем, Николай спросил:
– До Андогской волости сколько вёрст будет?
– Да вёрст, если не соврать, сорок, – ответил Григорий Андреевич. – Я хочу завтра с утречка выехать, а к обеду уже там буду. К вечеру, Бог даст, старца этого выцеплю, а потом обратно. Я ведь, Николай, чего хотел-то: коли старец безвредный – так и пусть себе по селам бродит. Мужикам надоест слушать – шею намылят, враз делом займется. А коли он себя за императора выдает, так ты бы глянул на всякий случай.
