– Дело слишком серьезное, чтобы верить на слово. Возможно, препарат уже готов, а может, работа еще и не начата. Это проект огромной важности и стоимости. Ты должна выяснить, на каком этапе сейчас находятся исследования, – сказал мистер Фокс и, помолчав, добавил: – Должна точно выяснить.
Она поглядела на свои истерзанные ноги, скользкие от неоспорина.
– Тогда найдите кого-нибудь еще.
– Марина, – проговорил он. – Марина, Марина.
В его голосе звучала нежность. И любовь.
Марина безошибочно поняла – она сдастся. Этого требовал ее характер, ее чувство долга. Пожелав шефу спокойной ночи, она нажала на «отбой». На мистера Фокса Марина не сердилась. Лежа в своей уютной, теплой и сухой постели, он, конечно, не понимал, чего от нее требует. Дома она и сама не могла представить, каково будет в Бразилии.
Это был день лариама. Марина собиралась принять его с самого утра, но все откладывала и откладывала. Впрочем, какая разница? В конце концов она все равно его глотала. Лекарство, которое Марина так лихо выбросила в аэропорту, все равно ее настигло. Томо никогда не жаловался, что по ночам ему приходится бежать наверх и барабанить в дверь, чтобы она перестала вопить. А дурноту, паранойю и прочие прелести едва ли можно было списать только на лариам. Даже если бы Марина улетела домой завтра, его пришлось бы принимать еще четыре недели. Лариам напоминал: твое путешествие не закончено, оно продолжается в кровотоке, в тканях тела. Все опасности места, где ты побывал, притаились внутри тебя. Марина положила таблетку на язык, проглотила, выпила для верности полбутылки воды и выключила свет. Она уже начала привыкать к вмятине в центре матраса, к поролоновой подушке, воняющей картоном, к шуму ледогенератора в коридоре: сначала журчание бегущей по трубам воды, а несколько часов спустя – стук кубиков льда о поднос. Интересно, долго ли будут эти звуки и ощущения преследовать ее в Миннесоте? А мысли об Андерсе? Как она вернется в пустую лабораторию и кто его заменит? А что она почувствует потом, когда вдруг осознает, что уже почти не вспоминает покойного коллегу? Марина подумала о пачке писем Карен, лежащей в ящике ночного столика. Подумала об Андерсе, похороненном в джунглях в трех тысячах миль от Иден-Прери. Несмотря на усталость, уснуть она не могла. Не в силах больше выносить мысль о том, что Андерс мертв, разум искал спасения в мелочах: где его фотоаппарат? где бинокль?
Когда Марина проснулась, то обнаружила, что стоит перед окном, хотя совершенно не помнила, как встала с постели. В номере было холодно. Только что Марина с отцом шли через кампус университета Миннесоты, где он защищал докторскую по микробиологии. Валил густой снег. Из всех зданий выходили индийцы; женщины в красных и лиловых сари, мужчины в розовых рубашках яркими пятнами выделялись среди белизны. Все они тряслись на ледяном ветру; потом краски начали вибрировать и превратились в море дрожащих маков, припорошенных снегом. Марина заснула с включенным на полную мощность кондиционером, и окно запотело так, что в затуманенном сном сознании доктора Сингх мелькнуло: теперь дождь в Манаусе идет не только на улице, но и в домах. Городские огни отражались в стекавших по стеклу каплях, превращая пейзаж снаружи в фиолетовую тьму, испещренную сверкающими сгустками. Холодный ветер вовсю продувал дешевую ночную рубашку, купленную у Родриго. Марина присела перед кондиционером на корточки – холодный ветер трепал волосы – и стала наугад жать на все кнопки. Наконец, агрегат в последний раз дохнул морозом и затих. Марина сама не знала, от чего дрожит – от холода или от привидевшегося кошмара. Она помнила лишь то, что пыталась попасть домой и не могла – из-за снега. Нет, домой она попадет еще не скоро. Может, мистер Фокс нашептывал ей всю ночь что-то на ухо? За ночь расстановка сил в мире как будто поменялась, центр его сдвинулся от аэропорта к речному порту. Решимость улететь домой, которую Марина так ясно чувствовала в ресторане, прошла, как проходит за ночь болезнь. Миннесота скрылась в голубом тумане вместе с другими мечтами. Ложиться в постель не хотелось. Хватит, належалась. Двигаясь как сомнамбула, Марина собрала все, что надлежало вернуть Барбаре Бовендер, – серое шелковое платье с испачканным подолом, злосчастные туфли, шаль, заколки, – и сложила в пластиковую сумку. Потом выдвинула все ящики, вынула свои скудные пожитки и разложила кучками на комоде. Главное – двигаться, твердила она себе, сейчас нужно не столько вернуться домой, сколько уехать из Манауса. Она больше ни на день не останется в отеле «Индира». Письма Карен она положила на три сложенные рубашки. Сумки у Марины не было, но это волновало ее меньше всего.
К шести часам она оделась и вышла из отеля. В утреннем городе бурлила жизнь – дети сидели на одеялах, ровными рядами разложив перед собой раскрашенные плошки, дудочки и браслеты из бусин. Женщины шли на рынок – не то чтобы в спешке, но быстрее, чем в любое другое время дня. Собаки бродили по обочинам дорог, настороженно пригнув головы; между их выпирающими ребрами лежали глубокие тени.
Казалось, во всем Манаусе спал только Никсон. Он прикорнул за конторкой в вестибюле дома Свенсон – Бовендеров, положив голову на стол и вытянув перед собой руки. Марина задержалась рядом с консьержем на минуту – полюбоваться. Никсон спал крепко, никакие кошмары его явно не тревожили. Внезапно ее переполнила нежность – объяснить это чувство можно было лишь тем, что Никсон был одним из немногих, кого Марина знала в Манаусе. Марина была уверена, что Никсон славный человек, хотя единственным свидетельством тому была его верность служебным обязанностям.
Она решила оставить записку Бовендерам, но, не без труда найдя бумагу и ручку, обнаружила, что не знает, о чем написать. Благодарить их было не за что. В конце концов, они были чем-то вроде следственного жюри, держали ее две недели в ужасном отеле «Индира», пока решали, можно ли передавать ее дело на рассмотрение доктору Свенсон. Или надо поблагодарить их за то, что уложились в две недели? Андерса они мариновали больше месяца – отняли тридцать дней жизни, тридцать дней его мальчишки без отца ездили на велосипедах по весенней слякоти. От раздумий Марину отвлекло тяжелое дыхание Никсона. А спустя пару секунд оно прекратилось совсем. Двадцать секунд, тридцать – Марина уже хотела встать и разбудить его, когда на сорок пятой секунде консьерж всхрапнул, выгнул спину и задышал снова. Не просыпаясь, повернул голову, лег на стол другой щекой. Апноэ. Тут доктор Сингх ничем не могла помочь.
Она снова откинулась на спинку одного из сбившихся в стайку посреди вестибюля кресел. Пусть благодарить Бовендеров было не за что, сердиться на них она тоже не могла. В двадцать три года Марина сама с радостью стала бы стражем ворот. А может, и в сорок три, сложись ее жизнь немного иначе. Благодаря Бовендерам Марина снова вспомнила, каково это – быть беззаветно влюбленной в принципы, в яркую личность. Они были всего лишь красивыми детьми, легкомысленными, способными на бесконечную ложь, и все-таки было в их беспечной натуре что-то несокрушимое. Она бы все отдала, чтобы взять их с собой в джунгли. В итоге Марина написала слова, которые в ту минуту показались ей самыми честными: «Мне будет не хватать вас». Она вывела на сумке «Бовендерам», сунула внутрь двадцать долларов – на чистку платья, потуже свернула сумку и оставила на столе, возле рук спящего Никсона.
