Но я боюсь встречи с одним человеком в дядином доме.
Я не видел Алису Джонс два года. Она иногда пишет мне в ответ на мои письма: ее послания – странная смесь банальностей и весьма оригинальных тирад, записанных безупречным почерком с косым наклоном. Ее письма напоминают искусно разбитый сад, в них ясно видны честолюбивые устремления автора, но в них не чувствуется ее энергии, ее яркой жизненной силы. Ничего из того, что я люблю в ней. Я пишу ей регулярно, раз в месяц, и стараюсь не заполнять строки болезнями, подробностями вскрытий и моралистическими наставлениями. Но часто у меня не находится других тем. Просто эти длинные, однообразные письма – единственный способ выразить ей свою привязанность. Должно быть, Алиса понимает это, поскольку продолжает поддерживать переписку, несмотря на все, что нас теперь разделяет.
Алиса отчаянно стремится порвать со своим окружением. Она упросила моего дядю взять ее в Лондон. Насколько я знаю, он платит ей мизерное жалованье. К ее чести, она не захотела подниматься по социальной лестнице обычным путем, из кухни в гостиную через постель. Мой дядя – старый распутник, но Алиса, не утруждая себя добродетелью, все же обладает достаточным здравым смыслом; так что самое большее, что она ему позволяет, – заглянуть к ней за корсаж или потрепать по заду. Алиса хочет всех атрибутов процветания. Ей нужен фарфор и восточные ковры. Белье с ручной вышивкой, кружева из Камбре, шаль – нет, несколько шалей – из Варанаси
[16]. Она мечтает о столовом серебре и коробочке для чая – непременно с замочком. Она хочет кухню с двумя печами, в которую будет входить лишь затем, чтоб распорядиться насчет обеда. Она хочет теплицу с апельсинами. И путешествовать за границу – теперь, когда окончились войны.
Алисе плевать на то, станут ли ее принимать в обществе. А этого не будет никогда, какую бы блестящую партию она ни сделала. Светские беседы с матронами, трясущими двойным подбородком, не входят в ее планы. Нет, Алисе нужны вещи. Безделушки на столах, туфли в гардеробе. Вагон и маленькая тележка инкрустированной и полированной дребедени. Она хочет развлекаться целыми сундуками новых игрушек. Одним словом, Алиса хочет быть вульгарной и богатой.
Образование – только средство. Алиса не любопытна, но хотела бы знать столько же, сколько я. Я посылаю ей большой ящик с книгами каждые четыре месяца. И она читает много и прилежно, начиная с посвящения и предисловия и заканчивая именным указателем. Ее письма страшно озадачивают меня. После тщательно выведенных формальных приветствий она пишет так, словно мы едва знакомы. Или как если б я был ее благодетелем, проявляющим благосклонный интерес к бедной родственнице. Потом следует краткий отчет о ее открытиях. Это тоже любопытное чтение, поскольку ее мнения отличаются от общепринятых. Я отвечаю ей напыщенными и – увы! – довольно банальными советами. Она же замечает, что я слишком самонадеян.
Алиса периодически совершает набеги на библиотеку Джеймса Барри. Он обвинил ее в краже «Элементов теории и практики ландшафтного садоводства» Рептона. Она вернула книгу и извинилась, что взяла ее без спроса. Мой дядя хорошенько пораспекал ее, потом спросил: «На черта тебе книга о садоводстве, женщина? Ты живешь в центре Лондона!»
«Я хотела знать, как построить лабиринт», – отвечала Алиса без тени раскаяния. Она описала этот эпизод без иронии и без комментариев, словно переписывая упражнение из учебника. Неизвестно, что подумал обо всем этом дядя. Алиса уже планирует загородное поместье, которое будет устроено в изящном стиле по моде пятидесятилетней давности? У нас с Алисой есть одно общее качество: обдуманная, расчетливая практичность. Мы не строим воздушных замков. Я сам стараюсь максимально использовать все возможности. Но моя жизнь, профессия, которой я предан, были выбраны за меня другими. Но разве не то же самое можно сказать о любом мальчике из обеспеченной аристократической семьи? Никто не выбирает своих корней, а Алиса неоднократно давала понять, что никогда не выбрала бы то происхождение, которое ей досталось.
Я слышу ее голос, ясно звучащий в холодной ночи: «Всем достаются разные карты, Джеймс. Важно, как их разыграть». Это ее слова, не мои, но когда дело доходит до карт, у Алисы нет ни грана честности. Она не принимает простого принципа, что играть следует по правилам. Алиса играет на выигрыш и передергивает, где только может. Я всегда восхищался ее беспринципностью – такой открытой, невинной и эффективной. Это необычайно привлекательное качество.
Самое удивительное в Алисиных стремлениях – полное отсутствие страха, уверенность в собственных способностях и умение себя подать. Я слышал, она превратилась в красивую молодую женщину. Франциско видел ее. Он говорит, она теперь гораздо выше меня, у нее огромные темные глаза и ямочки на щеках, когда она улыбается. У нее всегда был тайный прием: она одновременно обрушивала ямочки и улыбку на ничего не подозревающую публику. В промозглой тьме, как раз перед тем, как небо сменило цвет с черного на темно-синий, я представил себе Алису Джонс на пороге дядиного дома, в чепце и переднике, – и как она улыбается, приветствуя меня.
Мой спутник останавливает коня у прачечной, как раз у въезда в очередную деревню, и дожидается меня.
– Т-т-там свет, в «Т-т-трех б-бочках», сэр. М-может, выпьете чего-нибудь г-г-горячего?
– Да. И лошадям пора отдохнуть.
Мы въезжаем во двор. Кто-то подходит к задней двери с фонарем. В темноте я не заметил балку, и трактирщиков мальчишка наблюдал мое быстрое и не слишком изящное низвержение с лошади в грязь. Впрочем, мундир помог отчасти восстановить утраченный авторитет. Нас провели в относительно чистую гостиную с жарким огнем в камине. Полседьмого утра.
Нам рассказывают, что в долине подморозило, и экипаж из Альфристона перевернулся на склоне. Никто не получил серьезных повреждений, но они решили переждать до утра. Женщина приносит мне горячий пряный бренди. Снимая перчатки, я замечаю, что пальцы мои совершенно посинели. Трактирщица намного крупнее меня и непрерывно приседает в реверансах, чтобы заглянуть мне в лицо. Ее собственное лицо представляет собой удручающее зрелище: оно изрыто оспой, нос в пятнах, многих зубов не хватает, а те, что остались, в ужасных коричневых пятнах.
У окошка над лестницей стоит горшок с охапкой мелких весенних цветов. Хозяйка убрала их подальше от сквозняка, и теперь это единственный предмет в трактире, который не воняет табаком и мочой. Мой спутник тоже пьет бренди на кухне. Он так близко придвинулся к огню, что штаны его начали дымиться. Великан вскакивает на ноги при моем приближении, опрокидывая ближайшие кастрюли.
Я говорю, чтобы он отдохнул. Мы останемся здесь до рассвета. Джеймс Барри сегодня не умрет. Если он в состоянии проклинать Мэри-Энн и яростно отвергать пищу, то, видимо, не попал еще в объятия ангелов. Да и час-другой ничего не решают. Я не суеверен, но редко обманываюсь в своих предчувствиях. Я привык полагаться на интуицию – как любой хороший врач. Интуиция спасает много жизней.
Я подвинул табуретку, вытянулся на скамье и задремал. Было больше восьми, когда меня разбудил прилежный петух и первые лучи водянистого света, скользившие за окном по кирпичной стене. Хозяйки нигде не было видно, свечи догорели, огонь в камине превратился в печальную горку угля. Я встал, ощущая боль в каждой мышце, прошел в кухню по задымленному коридору, где сладко спали все вчерашние персонажи.
