Она оставляла дома зонтики и шляпки, когда отправлялась рыбачить в маленькой лодке, на руках и носу у нее появлялась россыпь маленьких бронзовых веснушек. Точно таких, как у тебя сейчас, солдат. Мне казалось, что она красивее, чем когда бы то ни было.
Она умела плавать, дитя мое. Твоя мать умела плавать. Она не боялась этой странной зелено-голубой воды, в которой все видно до самого дна. Я не знаю, что случилось. Никто уже не узнает. Она ушла ранним вечером. Я слышал ее голос внизу, во дворе. Она ушла через черный ход. Я всегда выглядывал, когда слышал ее голос. С балкона я видел ее волосы и ленты, и она, нарядная, как корабль на всех парусах, заворачивала за угол Квин-стрит, мимо доков, вдоль крепостной стены. Она часто уходила одна. Бояться там нечего. В полшестого было еще светло, но ночь приближалась. Когда она не вернулась в обычное время, я пошел ее искать. Со мной пошли Сальваторе и Истинный Покой. Я не беспокоился. Даже когда мы увидели, что ялика до сих пор нет. Дул сильный ветер, море волновалось, но воздух был нежен и спокоен. Мирный вечер. Я надеялся, что увижу ее издалека, с натянутыми лесками, увижу, как она машет мне рукой из морской дали. Мы шли среди кактусов и низкорослых кустарников по внутренней стороне косы Палисадос, смотрели на мерное движение волн, на белые барашки, которые то и дело появлялись и исчезали на гребнях. Мы шли по берегу и звали ее: Мэри-Энн, Мэри-Энн. И ничего – только поднятый ветром песок обсыпал сапоги и последние лучи догорали красным на покатых каменных стенах и качающихся мачтах.
Я забил тревогу. Мы собрали людей, лодки, лошадей. В ту ночь мы обыскали каждый дюйм побережья. Прибрежный воздух превратился в месиво криков и факелов. Часы шли, и я терял надежду. Но я не мог поверить, что ее не найдут, что она не появится, загорелая и недовольная, не придет, босая, по дороге. Я слышал ее голос, солдат, в пении ночных птиц, в шуме волн, в крике чайки над косой на ранней заре.
Они пришли ко мне, чуть только рассвело. Страшную новость можно было прочитать в глазах священника.
Мы поспешили в маленький порт в дальнем углу доков, куда приходили рыбацкие лодки. Огромный черный рыбак, которого она всегда выбирала, мужчина, которого она отметила, склонился над ней на дне своей лодки. Когда я увидел его с дока, он расчищал место для ее тела между корзинами для омаров и шевелящихся клешней своего улова на влажных досках. Он держал ее за плечи гигантской черной рукой. Он сдвинул мокрые волосы с ее лица и посмотрел в ее затуманившиеся, утонувшие глаза.
– Твоя женщина, масса?
Он смотрел на меня, слова просвистели в щербине на его обнаженных деснах, бледных в раннем свете дня.
– Красивая-красивая женщина.
Лицо оставалось прежним – оно было спрятано и укрыто ее юбками – но рук почти не было, от них остались одни кости. Долго ли человек тонет, солдат? Быстро ли она исчезла в этой прозрачной зеленой массе? Лодку так и не нашли. Со слов рыбака решили, что это несчастный случай. Он показал, что вытащил ее своим неводом на самой заре. Я ему верил. Он любил Мэри-Энн. Он не врал. Я видел, как бережно он обращается с мертвым телом, как нежно его огромные руки касаются ее холодной белой кожи.
Что мне теперь оставалось?
Я понимал, что мне следует ехать в Венецуэлу и окончить там свои дни. Но сначала я хотел увидеть тебя.
Переверни ее рисунок с надгробием Люиса Галди. Посмотри, что там написано. Это я хочу выбить на ее могиле. Она похоронена на кладбище Порт-Ройала. Оттуда слышна портовая суета, тихое покачивание лодок и свежий ветер с моря.
В последнюю ночь, которую мы провели вместе, она говорила о тебе. Мы сидели на веранде, сгущалась тьма, и мы говорили о тебе. Я знаю, что она тебе писала, солдат, почти каждый день. Но она никогда не говорила о тебе, разве что про письма. И никогда не вспоминала прошлое. Вот почему я обратил на это внимание. Это было необычно. В тропиках почти не бывает сумерек. Так, минут десять, не больше. Потом обрушивается тьма, как будто нетерпеливый Тарквиний
[45] рвется к своей цели. Очень внезапно. Когда мы жили далеко от моря, мы сразу закрывали ставни, потому что свет привлекает москитов. Но у моря насекомых меньше. Там дует свежий ветер. Там мы часто смотрели, как спускается ночь. С веранды можно было слышать шорох воды у скал. А на ранней заре мы иногда ходили смотреть, как рыбаки разгружают ночной улов. Мы жили ритмом моря. Там подругому нельзя. Там не бывает больших приливов. Никаких ориентиров, никаких времен года – только майские дожди и октябрьские ураганы, вот и весь год. Я боялся, что она будет скучать по северной весне. Но она не скучала. Это была последняя ночь, которую мы провели вместе. И она говорила о тебе.
«Мало что в жизни доставляло мне удовольствие, Франциско. Я думаю, что до этих дней я никогда не была вполне счастлива. Мне всегда хотелось не того, что у меня было. Меня не принимали, не признавали. Кем я была? Женой богача, бедной вдовой пьяницы, любовницей другого богача. Я всегда была собственностью какого-нибудь мужчины. Молчи. Это правда. Я всегда была собственностью мужчины. Даже твоей. Вот почему я попросила вас это сделать. Вы – трое мужчин, которым я с полным правом могла приказать. Я попросила вас дать моему ребенку жизнь, которой у меня не было. У моего ребенка есть положение в свете. Ее станут уважать, станут помнить. У моего ребенка будет свобода, которой не было у меня. Мой ребенок будет джентльменом, образованным человеком, будет путешествовать. Мой ребенок увидит страны, о которых я мечтала, но никогда их не видела, будет есть блюда, про которые я слышала, но не пробовала. Что еще может пожелать своему ребенку женщина, если не жизнь больше и шире той, которая досталась ей в наследство? Да, я хотела подарить ей счастье и радость, но главное – я хотела подарить ей право выбора. Сделать это по-другому было невозможно.
Ты говорил, что это маскарад, обман. Как можно даже подумать такое, Франциско? Я сама играю роль каждую минуту своего существования. Даже теперь. Даже с тобой. Раз в жизни дай мне договорить. Какая у меня здесь роль? Я хорошенькая любовница знаменитого генерала. Даже ты со всеми своими радикальными взглядами не можешь изменить то, что люди думают о молодой вдове, которая живет с мужчиной старше себя. Конечно, они любезны. Они не смеют вести себя иначе. Но это – из уважения к тебе, из боязни, а не из симпатии ко мне. Так было всегда. Мою жизнь охраняют твои деньги и твоя слава. А мой ребенок – она защищает себя, борется за себя, живет собственной жизнью, зарабатывает себе имя. И это сделала я. Я ее освободила».
Я думаю, что она никогда не говорила со мной так открыто. В ее глазах светилась любовь, в лице и жестах сквозила страсть. Она думала о тебе. Всем сердцем она была с тобой. Она послала тебя к нам в ту влажную летнюю ночь. Она стояла у истоков заговора, солдат. Это была ее идея. Мы все ее так любили. Чего она от нас просила? Дать тебе шанс вырваться из оков женской жизни. Она отдала тебя нам, дорогое мое дитя, потому что она любила тебя больше, чем весь остальной мир. Больше меня, больше, чем любого из нас. Эта женщина держала в руках все карты и все кости. Она устанавливала правила игры. И ведь славная получилась игра, правда, солдат?
