«Мадам, вам посчастливилось быть любимой – именно поэтому ваш муж до сих пор видит в вас ту девушку, на которой женился».
Я помню свой ответ, и вижу теперь Алису – непредвзято, с женской зоркостью. Передо мной – угрожающе бодрая старушка, с расчетливым блеском в черных глазах, женщина, с которой нельзя не считаться, женщина, которая всему знает цену, женщина, которую я по-прежнему люблю всем сердцем.
– На что ты уставился, Джеймс? У меня что, крошки на подбородке?
Пора быть галантным. Алисе это нравится.
– Я смотрел на тебя и думал, какая ты красивая.
Алиса обезоружена. Она вознаграждает меня широкой и серьезной улыбкой. К ее зубу пристала вишня – надо сказать, что большинство зубов у нее сохранилось. Она всегда говорила, что для лучезарной улыбки на сцене это важно, и следила за ними.
Я слушаю ее оживленный монолог и замечаю, как часто она оправдывается за свою нынешнюю карьеру медиума.
Она признает, что принимают ее все-таки не везде.
– Нельзя этого ожидать, – вздыхает она, – раз уж ты актриса. Мы не респектабельны, сколько бы денег у нас ни было. Кое-кого из тех, кто не пускает меня на порог, я могла бы купить со всеми потрохами. Дело даже не в том, что ты делаешь на сцене, – хотя и этого бы хватило, – а в том, как они представляют себе твой досуг. Иногда мне кажется – дело в том, что мы сами зарабатываем себе на жизнь и не принадлежим мужчинам. И пусть я миссис Джонс, но кто же был покойный мистер Джонс? Это очень долгая история.
– В самом деле, кто же он был?
– Один ирландец, – отвечает она, сияя. – Некрупный, но весьма образованный джентльмен, с прелестными рыжими кудрями.
Она вскакивает, рассыпая вокруг крошки, и радостно кричит:
– Джеймс! Ты покраснел!
Впервые за тридцать лет я сам себе удивляюсь.
– Переезжай ко мне, Алиса.
Я не собирался этого говорить, но я хочу именно этого – больше, чем всех благ мира. Ей не нужно время, чтобы обдумать мое предложение. Она просто замирает на минуту, внимательно глядя мне в лицо, читая то, что написали на нем тридцать лет жизни. Видимо, она все-таки узнает прежнего меня, потому что ее улыбка – это та самая улыбка, которую я полюбил на сеновале Дэвида Эрскина, и у реки, где мухи лениво жужжат под августовским солнцем, и в лесах, где Алисины руки и ноги сияют коричневым загаром под грязным белым фартуком, когда она ищет грибы. Ту же улыбку мне удается украдкой разглядеть, бросив на нее взгляд, когда она считает свои победы и свои монеты. Зрители сходили с ума, видя эту улыбку под широкой шляпой с плюмажем. Эту улыбку я помню больше тридцати лет.
– Хорошо, – говорит она, – перееду.
Сложности начались несколько дней спустя, когда я сообщил ей, что ни при каких обстоятельствах она не сможет взять с собой все свои пожитки.
* * *
Я ухаживаю за Алисой Джонс по всем правилам, чтобы соблюсти приличия. Я посещаю ее ежедневно в часы приемов. Я вынужден терпеть толпы прилипал, подхалимов и поклонников, что собираются у ее дверей и маршируют по лестнице. Я обнаружил, что пара драматургов, если у кого-то хватит простодушия назвать их творения «драмами», – независимые и остроумные люди. Иногда они уговаривают ее спеть для нас. Ее голос не так силен, как прежде, но исполнение и свежесть трогают ничуть не меньше.
Мы бурно ссорились из-за столоверчения – сеансов постукивания, как я их обычно называл. Я стоял насмерть. Я объявил, что, когда она сочтет возможным переехать в мой дом, чтобы наслаждаться покоем в обществе достойного и любящего человека, она должна сообщить всем, что услуги профессионального медиума более не предоставляются. Алиса дулась. Я настаивал. Клиенты умоляли. Дело зашло в тупик.
Я убедил ее умерить свои аппетиты относительно внутреннего убранства моей гостиной, и в обмен на это был принужден купить еще один рояль. Ее черный динозавр никогда не смог бы пролезть через окна второго этажа без разрушения несущих стен. Она отказалась распродать непристойные гобелены. Я представил себе, как они будут царственно висеть по всей лестнице. От своей кровати она отказаться не могла – это было псевдосредневековое сооружение с четырьмя столбами и плотным бархатным балдахином, который был вышит бурбонскими лилиями и оторочен золотой бахромой. Это означало, что ей отойдет весь третий этаж дома – будуар, гардеробная, гостиная с тремя окнами и маленький альков с низкими сиденьями, которые она велела перетянуть и покрыть блестящим атласом и подушками в тон. Старик-художник когда-то хранил в этих огромных комнатах все свои холсты. Должно быть, Алиса позировала ему здесь, в этой комнате, откуда теперь открывается вид на зеленые цветущие деревья. Я опасался, что ей будет не по себе в этом доме, но напрасно. Алиса совершенно не сентиментальна и свободна от страстей прошлого.
– Наконец-то я вернулась! – объявила она, переступив порог в день своего первого официального визита. – Надо сказать, я рада, что квартал стал поприличнее. Помнишь мальчишек, которые швыряли камни в окна и оставляли мусор на крыльце?
Конечно, поползли сплетни. Мне предложили членство в клубе «Гаррик» на основании моих тесных связей с артистическим миром, как тактично сообщалось в письме. Разумеется, я отказался. Меня посетили некоторые старые знакомые из колоний. Джентльмены, конечно, завидовали. Имя Алисы до сих пор обладало магическим действием, особенно для людей старого поколения, и вызывало эротическую ностальгию по прошлому. Некоторые дамы страстно желали ее увидеть. Другие наотрез отказывались, еще не получив приглашения. Мы проводили время в мужской компании.
Ее портреты можно было увидеть в самых разных местах, в том числе весьма фривольный холст, висевший в «Гаррике», – на нем она была представлена в костюме дерзкого солдата из «Любит – не любит». Я так и не видел оригинала, хотя изучил многочисленные гравюры. Изображение это почти за гранью приличия. Алиса могла, и до сих пор может, похвастаться совершенно безупречными ногами – длинными, стройными, великолепной формы. Судя по всему, ими восхищались многие.
Я помогал ей собраться, рылся в бесчисленных коробках с афишами и сувенирами. Лондон должен быть переполнен ее любовниками, если судить по billet-doux
[60], которые она бережно хранила. Многие из них я внимательно прочитал и должен сознаться, что пару раз с трудом сдерживал вспышки ревности. Мужчины, видимо, считали, что любая актриса легкодоступна. Если она отдается на сцене, то должна отдаваться и немедленно после этого в зеленой уборной. Богатые и влиятельные мужи часто оставляли напечатанные визитные карточки с тайными адресами на обратной стороне. Некоторым из этих легкомысленных предложений было более полувека.
– Почему ты хранишь все эти компрометирующие непристойности, Алиса? – Я шваркнул на пол ящик, хранящий тщательно собранные свидетельства десятилетий пыльной похоти.
– Пригодится, если я захочу кого-нибудь шантажировать. Как можно скомпрометировать меня? У актрис не бывает репутации, которую можно потерять, Джеймс. У них просто репутация. Заслуженная или незаслуженная. Иди-ка сюда и помоги мне разобрать шляпные коробки.
