Кстати, чтоб не забыть: решение шахматной задачи в предыдущей главе – слон идет на с2.
В мае 1940 года мы опять увидели море, но уже не на Ривьере, а в Сен-Назере. Там один последний маленький сквер окружил тебя и меня и шестилетнего сына, идущего между нами, когда мы направлялись к пристани, где, еще скрытый домами, нас ждал «Шамплен», чтобы унести нас в Америку. Этот последний садик остался у меня в уме, как бесцветный геометрический рисунок или крестословица, которую я мог бы легко заполнить красками и словами, мог бы легко придумать цветы для него, но это значило бы небрежно нарушить чистый ритм Мнемозины, которого я смиренно слушался с самого начала этих замет. Все, что помню об этом бесцветном сквере, – это его остроумный тематический союз с трансатлантическими садами и парками; ибо вдруг, в ту минуту, когда мы дошли до конца дорожки, ты и я увидели нечто такое, на что мы не тотчас обратили внимание сына, не желая испортить ему изумленной радости самому открыть впереди огромный прототип всех пароходиков, которые он, бывало, подталкивал, сидя в ванне. Там, перед нами, где прерывчатый ряд домов отделял нас от гавани и где взгляд встречали всякие сорта камуфляжа, как, например, голубые и розовые сорочки, пляшущие на веревке, или дамский велосипед, почему-то делящий с полосатою кошкой чугунный балкончик, – можно было разглядеть среди хаоса косых и прямых углов выраставшие из-за белья великолепные трубы парохода, несомненные и неотъемлемые, вроде того, как на загадочных картинках, где все нарочно спутано («Найдите, что спрятал матрос»), однажды увиденное не может быть возвращено в хаос никогда.
Антикварное интервью Владимира Набокова: сорок три апреля спустя
The New York Times: Вы называете себя «американским писателем, рожденным в России и получившим образование в Англии». Каким образом два последних пункта делают вас американским писателем?
Владимир Набоков: Быть американским писателем в данном случае означает быть гражданином Соединенных Штатов Америки четверть века. Кроме того, все мои книги публикуются сначала в Америке. Это также значит, что Америка – это единственная страна, где я чувствую себя как дома – и мысленно, и эмоционально. Так или иначе, я не из тех перфекционистов, которые, критикуя Америку, оказались на одной стороне с местными жуликами и завистливыми иностранными наблюдателями. Я восхищаюсь этой страной, она легко может пережить потрясения и недостатки, которые, впрочем, ничто по сравнению с бездной зла в истории России, не говоря уже о более экзотических странах.
NYT: В стихотворении «Моей душе» вы, возможно писали о себе, говоря о «провинциальном натуралисте, чудаке, потерявшемся в раю». По-видимому, ваш интерес к бабочкам связан и с другими аспектами вашей жизни, литературной деятельностью, например. Вы чувствуете себя чудаком, потерявшимся в раю?
ВН: Чудак – это тот, чей ум и чувства волнуют вещи, которых обычный человек даже не замечает. С другой стороны, чудаков немало. Это разные люди, сбитые с толку, которым надоели окружающие, хвастающиеся своими деловыми связями. В этом смысле я часто чувствуют себя потерянным, но и другие люди тоже чувствуют себя потерянными в моем присутствии. И, как подобает чудаку, я также знаю, что скучающий старый приятель, который говорит только о повышении ставок по ипотечным кредитам, на самом деле может внезапно начать коллекционировать редких насекомых.
NYT: Мечты о полете или побеге повторяются во многих ваших стихотворениях и рассказах. Является ли это отражением ваших собственных скитаний?
ВН: Да, частично. Но вот что странно: еще в раннем детстве, задолго до революции и гражданской войны, я страдал от ночных кошмаров: мне снились заброшенные железнодорожные платформы, я вечно убегал от кого-то.
NYT: Что вам нравилось (или не нравилось) во время работы в Гарварде? И что заставило вас покинуть Кембридж?
ВН: Мой гарвардский опыт состоял из семи счастливых лет (1941–1948 годы) энтомологических исследований в замечательном Музее сравнительной зоологии и одного весеннего семестра (в 1952 году) чтения лекций в Мемориальном зале. Также я читал лекции в Уэлсли в течение шести лет. Начиная с 1948 года я работал в Корнельском университете, уже как профессор русской литературы и автор американской «Лолиты», после чего, в 1959 году, я решил полностью посвятить себя писательской деятельности. Мне очень нравилось в Корнелле.
NYT: В Соединенных Штатах вы прославились скорее благодаря «Лолите», нежели другим вашим книгам или стихотворениям. Если бы вы сейчас имели возможность выбирать, за счет какого из ваших произведений стать известным, какое вы бы предпочли?
ВН: У меня иммунитет к опьянению славой, но все же я считаю, что те вредители, которые сегодня в популярных словарях дают определение слову «нимфетка» как «очень молодая, но сексуально привлекательная девочка» без каких-либо ссылок или дополнений, должны быть наказаны.
NYT: Достигла ли сексуальная революция своего пика в литературе? Будет ли он снижаться?
ВН: Я абсолютно равнодушен к социальным аспектам этого или какого-либо другого вида групповой активности. Исторически так сложилось, что порнографические записи, сделанные древними народами, до сих пор востребованы. Если же рассматривать продукцию наиболее грязных писателей с художественной точки зрения, то они явно стараются, чтобы их романы стали как можно более традиционными и банальными – взять, например, такие вещи, как «Большой палец» Миллера и «Судорога» Тейлора.
NYT: Как вы относитесь к насилию?
ВН: Я питаю глубокое отвращение к любому проявлению жестокости.
NYT: Размышляя о своей жизни, какие моменты вы готовы признать действительно значимыми?
ВН: Практически каждый момент. Вчерашнее письмо от читателя из России, поимка неизученной бабочки в прошлом году, первые попытки езды на велосипеде в 1909 году.
NYT: Какое место вы себе отводите среди писателей ныне живущих и писателей недавнего прошлого?
ВН: Я часто думаю о том, что должен существовать специальный типографский символ, обозначающий улыбку – нечто вроде изогнутой линии, лежащей круглой скобки, которым я хотел бы ответить на ваш вопрос.
NYT: Если бы вы писали собственный некролог, что бы вы отметили в качестве вашего вклада в литературу, в общественное мнение в области искусства и эстетики за последние пятьдесят лет?
Владимир Набоков: В моем случае угасающее сияние последней работы (скажем, «Ады», законченной к прошлому Рождеству) сразу же смешивается с пробивающимися сквозь туман лучами предвкушения начала нового произведения. Моя следующая книга, начинающаяся в идеальных оттенках и тонах, кажется мне самой удачной из всего, что я раньше писал. И этот особый трепет ожидания по природе своей никак не может быть рассмотрен в некрологах.
Оригинал The New York Times, 29 апреля 1969 года, перевод Wikers
Американский Набоков продолжает дело русского Сирина
Интервью радиостанции «Голос Америки»
