У разных минералов и химические формулы разные: по ним можно проследить отличия в количестве и виде входящих в их состав атомов — и то, как эти атомы между собой связаны. В свою очередь, это отражается в форме образуемых кристаллов, сохраняющейся, даже если камень растолочь в порошок. Если в вашем распоряжении есть хотя бы щепотка пыли, оставшейся от уродливого, но сложного по составу булыжника, выделите в ней частицы характерной формы, и вы сможете вычислить его химическую формулу.
Но как увидеть форму этих крошечных частиц? Способ существует. Представьте себе волну, разбивавшуюся об основание маяка. Когда она отступит, на поверхности океана останется рябь: ее размер и характер расскажут и о маяке, и об ударившей в него волне, — рябь помнит эту информацию. Если мы наблюдаем за ней из стоящей на якоре лодки, то по разошедшимся по воде кругам сможем различить маяки с квадратным и круглым основаниями (разумеется, при условии, что нам известны размер волны, ее сила, время и направление движения). Тот же прием используется для определения формы частиц минеральной пыли: нужно направить на них очень маленькие электромагнитные волны (также известные как рентгеновские лучи) и посмотреть, как они отражаются (этот процесс называется дифракцией). Специальная пленка ловит пики этих отраженных волн, а расстояние между ними и их сила позволяют воссоздать форму того, от чего они были отражены.
Осенью 1994 года я запросила доступ к лаборатории рентгенодифракционного анализа, которая находилась на противоположном конце кампуса от моей. Мне выделили несколько часов, в течение которых я могла использовать рентгеновский аппарат. Результатов этих исследований я ждала с тем же радостным возбуждением, с которым люди ждут бейсбольного матча: сбыться могут самые смелые мечты, но, вероятно, далеко не сразу.
Поразмыслив, я решила использовать оборудование ночью, хотя до последнего сомневалась в правильности этой идеи. Дело в том, что в той же лаборатории работал странный парень, уже получивший степень; его мрачный вид каждый раз выбивал меня из колеи. Любой взгляд или вопрос мог спровоцировать у него вспышку гнева — причем особенно угрожающе он взирал на лиц противоположного пола, которым случалось проходить мимо. Это ставило меня перед нелегким выбором. Приди я днем, мы точно столкнемся в лаборатории — но вокруг будут другие люди и я смогу использовать их в качестве живого щита. Ночью я, скорее всего, смогу поработать одна, но, если он вдруг решит туда заглянуть, я окажусь беззащитной. В конце концов я все же забронировала время на полночь, однако прихватила с собой большой разводной ключ. Как именно его можно использовать в целях защиты, мне придумать так и не удалось, но сама его тяжесть в заднем кармане придавала уверенности в себе.
Оказавшись в лаборатории, я первым делом покрыла предметное стекло закрепляющей эпоксидной смолой, а потом распылила на него пудру, полученную после измельчения косточки каркаса западного. Готовое стекло отправилось в аппарат; я аккуратно все настроила и включила рентген. Выставив ленту самописца, я тихо понадеялась про себя, что чернил внутри хватит на сегодняшний прогон, и устроилась рядом, чтобы наблюдать и ждать результата.
Когда в лабораторном эксперименте что-то идет не так, можно хоть землю с небом поменять местами — это все равно не поможет. И, напротив, есть опыты, которые просто невозможно провести неправильно, даже приложив к этому все усилия. Мне повезло: данные рентгеновского анализа при каждом повторе показывали один четкий и однозначный пик ровно под одним и тем же углом дифракции.
Мы с научным руководителем ожидали увидеть множество мелких острых пиков — но на ленте был только длинный широкий росчерк чернил, говорящий о том, что на предметном стекле находится опал. Я стояла и смотрела на ленту самописца, понимая, что эти данные невозможно понять неправильно — даже если вы очень постараетесь. Это был опал. Я точно это знала, я могла обвести это слово в кружок и расписаться в его правдивости. Глядя на работающий прибор, я думала о том, что теперь обладаю знанием, которое еще час назад было абсолютно никому не доступно, и постепенно сознавала, насколько сильно изменилась сейчас моя жизнь.
В тот момент во всей нашей стремительно расширяющейся вселенной я была единственным существом, знавшим, что принесенная мной в лабораторию пыль состоит из опала. Во всем этом немыслимо огромном мире, населенном невероятным множеством людей, я вдруг стала не просто маленькой и незначительной, но — особенной; не только забавным и неповторимым набором генов, но и личностью, обладающей неповторимым знанием. Благодаря тому, что я сумела увидеть и понять, я узнала кое-что о самом Творении. Пока я не позвоню кому-нибудь и не поделюсь своим открытием, информация о том, что в основе защитной структуры семени дерева каркаса лежит опал, принадлежит только мне. Важна она или нет — другой вопрос. Пока же я просто стояла и впитывала это озарение. Так перевернулась новая страница моей биографии: мое первое научное открытие было бесценно, как бесценна самая дешевая пластиковая игрушка в ту минуту, когда тебе ее дарят.
В лаборатории я была всего лишь гостем, а потому старалась ничего не трогать — просто стояла и смотрела в окно, ожидая восхода солнца. Кажется, по моим щекам скатилась пара слез, но почему? Из-за того, что я не принадлежала никому как жена и мать? Или из-за того, что не чувствовала себя ничьей дочерью? Или оттого, насколько прекрасна была единственная линия на ленте самописца, на которую я теперь могла указать и сказать, что это мой опал?
Вся моя жизнь и работа вели к этому моменту. Разгадав загадку каркаса западного, я доказала что-то самой себе — и наконец узнала, в чем заключается настоящая работа исследователя. Это был восхитительный день — и один из самых одиноких. Где-то глубоко внутри я понимала, что смогу стать хорошим ученым, но шанс стать такой же женщиной, как все мои знакомые, утрачу при этом навсегда.
Пройдут годы, и я выработаю для себя новые представления о нормальности, справедливые внутри моей лаборатории. У меня появится брат — роднее тех, с кем я связана кровными узами; человек, которому можно позвонить в любое время дня и ночи и сплетничать так откровенно, как я не позволяла себе с подружками. Всю оставшуюся жизнь мы будем вместе расширять границы собственных представлений об абсурде — и то и дело напоминать друг другу об особенно забавных его проявлениях. Я выращу новое поколение студентов: многие придут за обыкновенным человеческим вниманием, но некоторые действительно раскроют тот потенциал, который я в них вижу…
Однако в тут ночь я вытирала слезы, недоумевая, почему плачу над событием, которое большинству людей покажется незначительным или даже откровенно скучным. За окном, заливая лучами кампус, медленно разгоралось солнце. Интересно, был ли тогда на свете другой человек, для которого этот рассвет оказался таким же прекрасным?
Разумеется, мне еще до полудня скажут, что в этом открытии нет ничего особенного. Другой ученый — старше и мудрее — объяснит, что полученный результат он давно предполагал. Пока он будет рассуждать о том, что все мои наблюдения — это не настоящее открытие, а лишь подтверждение очевидного, я буду вежливо слушать и соглашаться. Потому что его слова не имеют значения. Ничто и никогда не лишит меня этой ошеломляющей радости от встречи с маленькой тайной, которую вселенная раскрыла мне одной. Инстинктивно я понимала, что, узнав однажды маленькую тайну, смогу потом раскрыть и большую.
