Дождевое дерево, как и многие выходцы из тропических лесов, постоянно в цвету: крупные сферы нитевидных шелковистых лепестков розового и желтого цвета круглый год тянутся к туристам, которые спешат к знаменитым водопадам Маноа — но задерживаются здесь, чтобы сделать несколько снимков. В фотоальбомах по всему свету можно найти фотографии дождевого дерева с перекрестка Маноа-роуд и Оаху-авеню. Тысячи и тысячи кадров запечатлели попытки охватить его величественную крону, раскинувшуюся на 700 квадратных метров и унизанную цветами.
С точки зрения туристов, это дерево находится в идеальной форме: они не видели его не реализовавшим свой потенциал или вынужденным расти как-то иначе для компенсации потерянных «конечностей». Если его когда-нибудь спилят, мы сможем взглянуть на годичные кольца, посчитать узлы и узнать, скольких веток оно лишилось за последний век. Но пока оно высится на своем перекрестке, мы видим только ветви, которым повезло выжить, и не скорбим о потерях.
Каждый кусочек дерева в вашем доме — например, мебель или стропила — когда-то был частью организма, стремившегося навстречу солнцу. Приглядитесь к структуре этих предметов — возможно, вы различите очертания годичных колец. Они могут рассказать вам про пару лет из жизни этого дерева. Каждое хранит память, как шли в те годы дожди, дули ветра и восходило солнце, — но поделится своими воспоминаниями только с тем, кто умеет слушать.
10
Остаток 1995-го миновал быстро. Я сдала архисложный устный экзамен, который шел три часа и по итогам которого меня допустили к написанию диссертации; после этого мне не оставалось ничего, кроме как сесть и все-таки ее написать. С этой задачей я тоже разделалась быстро, надолго погружаясь в работу и печатая под монотонное бормотание телевизора, который не давал чересчур задумываться о собственном одиночестве. Степень мне присудили почти сразу же после окончания диссертации. Четыре года, что были потрачены на ее получение, пролетели в мгновение ока. Я понимала, что должна быть в два раза активнее и дальновиднее своих конкурентов-мужчин, а потому начала искать профессорскую ставку еще на третьем курсе — и преуспела, получив предложение в быстро развивающийся государственный вуз, Технологический институт Джорджии. Начинался следующий этап моей карьеры (по крайней мере так твердили все вокруг).
В мае 1996-го Билл получил диплом бакалавра на той же пафосной церемонии, где мне вручили докторский диплом. Мы оба пришли туда без семьи и родных, поэтому в какой-то момент обнаружили себя неловко жмущимися в углу, пока остальных выпускников обнимали, поздравляли и фотографировали их близкие. Спустя час мы поняли, что бесплатный бокал шампанского не стоит этой пытки, и отправились обратно в лабораторию. Там мантии были сняты, скомканы и брошены в угол, на смену им пришли привычные белые халаты, и все сразу встало на свои места. Вечер только начинался: было девять часов, еще даже не пик работы.
Мы решили заняться пайкой стекла — нашим любимым полночным развлечением. Задача заключалась в том, чтобы запечатать крошечный объем чистого углекислого газа в тридцать стеклянных трубок. Они понадобятся в качестве эталона при работе с масс-спектрометром: в каждой будет содержаться известное вещество, с данными которого я смогу сравнивать другие образцы. Изготовление их занимает прилично времени, а запасы приходится пополнять примерно раз в десять дней. Как и многое, что происходит в лаборатории, эта работа выполняется незаметно, остается неизменно скучной, но при этом требует аккуратности и не терпит ошибок.
Устроившись рядом, Билл работал над первым этапом — плавил конец стеклянной трубки. Для этого в его распоряжении была ацетиленовая горелка: пламя выставлялось на малую мощность и усиливалось потоком чистого кислорода. В целом похоже на навороченный гриль-барбекю, только пламя вырывается из одного маленького отверстия, поэтому раструб важно отвернуть от лица. При этом свет от горелки настолько яркий, что может повредить глаза, — так что мы с Биллом работали в затемненных очках.
При комнатной температуре стекло твердое и хрупкое, но при нагреве до нескольких сотен градусов превращается в ослепительно сияющую тянучку. При контакте с ним легко воспламеняются бумага и дерево — настолько высока температура. Всего одна капля, случайно попавшая на кожу, прожжет вашу руку до кости, и остудить ее сможет только хлынувшая кровь. Правила университета вряд ли позволяли студентам принимать участие в таких опасных работах, но Билл мгновенно обучился всему, что я ему показала, затем плавно переключился на починку поломанного, а после этого перешел к профилактическому обслуживанию лаборатории — исключительно по собственной инициативе. У нас больше не осталось для него поручений, а я не видела причин удерживать его от выполнения более сложных задач — потому и обучила паять стекло.
За работой я думала о том, что ждет меня впереди, — и неизменно видела будущее, в котором провожу один вечер в неделю за изготовлением индикаторных трубок. Постепенно увядая и седея, я буду наблюдать за танцем иголки измерительного датчика — такого же, какой стоит передо мной сейчас. Было что-то мрачное и одновременно успокаивающее в этой мысли. Одно я знала точно: другого будущего я и представить не могу.
Вынырнув из мечтаний, я бросила взгляд на показания датчика. Игла не шевелилась — значит, газа больше не осталось: он весь перекочевал в трубку и будет заморожен в этой ловушке. Запечатав расплавленный конец, я установила образец так, чтобы раскаленная часть трубки постепенно остывала, пока ее содержимое оттаивает.
Затем я обернулась к поглощенному работой Биллу и заговорщицким тоном предложила:
— Включим радио?
Болтовня ведущих оживила бы монотонность нашего занятия приятным фоновым шумом. Обычно в лабораториях это запрещено, особенно при выполнении опасной и кропотливой работы. Нельзя отвлекать часть мозга от выполняемой задачи, если каждое движение в процессе важно для сохранения безопасности и обеспечения успеха, — так нас учили.
— Давай, конечно, — немедленно согласился Билл. — Только чур не Национальное. Не хочу, чтобы мне выедали мозг страданиями рыбаков из местечка, которое я даже на карте найти не могу. Своих проблем хватает.
Я подумала, что понимаю, о чем он, но промолчала. Не так давно я подбрасывала его до обшарпанного многоквартирного дома рядом с самым криминальным районом Окленда, так что знала: хоть он официально и не бездомный, место для жилья у него не самое привлекательное. Мы проводили вместе кучу времени, однако Билл оставался для меня загадкой. Я могла с уверенностью сказать: нет, он не принимает наркотики, не прогуливает занятия и не мусорит на улицах — последнее на самом деле удивительно, учитывая его грубоватые манеры, — но не более того.
Поэтому я просто сняла защитные очки и присела за радиоприемником, перебирая частоты в поисках какого-нибудь ток-шоу. Регулятор был сломан и плохо слушался, частоты приходилось выставлять вручную, иначе они не переключались. Последнее, что я тогда услышала, — невероятно громкий и резкий хлопок, как будто у меня в голове разорвалась петарда. После этого на пять минут воцарилась абсолютная тишина. Ни звука. Не слышно было даже дыхания, гула систем кондиционирования или пульсации крови в голове. Ничего.
