Я в ужасе вскочила и увидела, что мое рабочее место и все вокруг него усыпано осколками стекла. Билла нигде не было — я осталась одна. В панике выкрикнув его имя, я поняла, что не слышу собственного голоса, и перепугалась еще больше. Однако в следующую секунду из-за стойки показалась голова Билла; глаза у него были размером с блюдца. Услышав звук, похожий на выстрел, он нырнул под стол и прятался там, пока я его не окликнула.
В ту же секунду я поняла, что произошло. Дело было в индикаторной трубке, с которой я работала. Замечтавшись, я продержала иглу внутри слишком долго, и в трубке оказалось больше углекислого газа, чем она могла вместить. Когда она была запечатана, замороженный газ начал согреваться, расширился и просто разорвал контейнер на части. При этом взрывная волна задела уже подготовленные трубки, которые Билл сложил вместе, — таким образом уничтожив результат нескольких дней работы и усеяв всю комнату градом острых осколков.
В задней панели приемника застряло немало такой «шрапнели»: в основном крошечные кусочки, среди которых попадались и довольно большие фрагменты. Если бы я в тот момент не склонилась к ручке управления, этот стеклянный дождь, несомненно, попал бы мне в глаза. Меня охватил иррациональный страх: на минуту показалось, что сейчас все в комнате взорвется. Я начала бешено оглядываться по сторонам, постепенно сознавая: мы в безопасности — как минимум потому, что все имеющееся стекло и так уже взорвалось. Тревога отступала, слух возвращался, а с ним пришла и страшная боль, огнем обжигавшая голову при каждом, пусть и едва различимом звуке. Казалось, мои барабанные перепонки оголены, а из ушей вот-вот пойдет кровь.
«Мне здесь не место, — подумала я. А через секунду: — Что, черт возьми, я тут делаю?»
Я все испортила. Это было ужасно.
Билл выключил горелки и обошел лабораторию, методично отсоединяя все приборы. Я продолжала стоять на месте, не зная, как быть дальше. Ощущение было такое, будто вместе с запасами индикаторных трубок взорвался и весь мой мир.
«Ученые не попадают в такие ситуации. Только полная дура могла так облажаться», — твердила я себе, не в силах даже поднять на Билла глаза.
— Я выйду покурить? — нарушил молчание Билл. Голос его звучал абсолютно спокойно, что только усиливало чувство нереальности происходящего.
Я кивнула и поморщилась. Уши болели просто невыносимо.
Билл скрипуче прошагал по битому стеклу, градом усыпавшему пол, к двери. Там он остановился и обернулся ко мне:
— Идешь?
— Я не курю, — жалобно пробормотала я.
Билл кивком указал на коридор:
— Ничего, я тебя научу.
Мы вышли на улицу, миновали несколько зданий по направлению к Телеграф-авеню и уселись на бордюре, поеживаясь в легких футболках от ночной прохлады. Билл зажег сигарету. По Беркли тут и там бродили привычные для этого времени суток персонажи, некоторые — увлеченно беседуя с самими собой.
Я подтянула колени к груди и прикусила костяшки пальцев: привычка, старательно скрываемая от остальных. В лаборатории меня обычно спасали перчатки, но сейчас бороться с тревогой не было сил. Я кусала правую руку, пока не почувствовала, что на губах стало солоно от крови. Этот вкус и боль успокаивали меня, так что я продолжала снова и снова вгрызаться в саднящую кожу между костяшками. Пройдет несколько месяцев, и я стану профессором — но в ту ночь казалось, что у меня никогда и ничего уже не получится.
Билл затянулся.
— У нас была собака, которая грызла лапы, — сообщил он.
— Да, знаю, это ужасно. — Меня накрыло чувством стыда. Сжавшись в комок, я прижала кулаки к животу, чтобы удержаться от соблазна.
— Отличная собака, — продолжил он. — Нам пофиг было. Такая замечательная псина могла делать, что ее душе угодно.
Я уткнулась головой в колени и закрыла глаза. Так мы и сидели в молчании, пока Билл докуривал свою сигарету.
Спустя какое-то время мы вернулись в лабораторию и аккуратно собрали все осколки. Я была рада, что инцидент произошел поздно ночью, — но испытывала вину, думая о том, как именно избежала наказания за столь серьезную ошибку.
— Уже решил, чем займешься в следующем году? — спросила я Билла, пока мы заметали битое стекло. Узнав, что он получил по почвоведению диплом с отличием, я ничуть не удивилась и решила, что его уже ждет подходящая должность: наш отдел славился умением пристраивать выпускников.
— Пока план такой, — невозмутимо начал Билл. — Я выкапываю во дворе у родителей еще одну яму и переезжаю в нее жить.
Я кивнула.
— Там я буду курить, — добавил он. — Пока не кончатся сигареты.
Я снова кивнула.
— Потом, наверное, сяду и буду грызть руки.
Я колебалась недолго.
— Тогда как насчет того, чтобы переехать в Атланту и помочь мне построить лабораторию? Я даже смогу платить тебе зарплату. То есть почти уверена, что смогу.
Билл серьезно обдумал мое предложение.
— А радио можно будет с собой взять? — спросил он, указывая на испещренный дырками пластиковый приемник, который мы уже почти собрались выкинуть в мусорный бак за зданием.
— Конечно, — ответила я. — У нас таких будет целая куча.
* * *
Два месяца спустя мы погрузили все наши пожитки в мой пикап — они легко в нем поместились — и двинули в Южную Калифорнию, к семье Билла. Мы договорились, что я уеду в Джорджию первая, чтобы успеть к началу осеннего семестра, а он останется в родительском доме и присоединится ко мне через несколько месяцев.
Родители Билла оказались исключительно гостеприимными хозяевами — они встретили меня как давно потерянную и вновь обретенную дочь. Отцу Билла на тот момент было около восьмидесяти, и он оказался просто кладезем потрясающих историй. Всю свою жизнь он проработал независимым режиссером-документалистом, фиксируя на пленку свидетельства армянского геноцида, от которого был вынужден бежать вместе с семьей еще ребенком. Благодаря финансированию Национального агентства по поддержке искусства над этими фильмами работала вся семья. В детстве Билл и его братья осваивали мастерство членов съемочной группы, путешествуя за отцом по Сирии. Дома, недалеко от Голливуда, они монтировали отснятый материал и помогали ухаживать за огромным садом. Отец Билла отвечал за то, чтобы все шло в рост, а мать следила, чтобы я ела апельсины только с лучшего дерева.
В ночь накануне отъезда я лежала на кровати в комнате сестры Билла, смотрела в потолок и думала о будущем. На следующее утро мне предстоит миновать Барстоу, выехать на трассу 40 и навсегда проститься с Калифорнией. Это будет не первый раз, когда я оставлю за плечами знакомое и привычное, чтобы никогда больше не вернуться. Так я уехала из дома в колледж и из колледжа в университет: все вокруг были уверены, что я к этому готова. Все, кроме меня. Однако в этот раз — впервые — там, куда я еду, ко мне присоединится настоящий друг. Я уже понимала, как это важно, чтобы вознести Богу искреннюю благодарность.
