В тот раз мы ковырялись в земле округа Аткинсон, который, возможно, кому-то покажется ничем не примечательным. Мы же прозвали его Нирваной: почвы тут были превосходными — никакого сравнения с остальными сорока девятью штатами и пятью континентами, где мы бывали. Как и многие другие учебные площадки, эту мы обнаружили, проезжая мимо на машине и выглянув в окно. Если двигаться через Джорджию на юго-восток — от плато Пидмонт возле Атланты к Атлантическому океану, — в какой-то момент оказываешься у реки красной пыли. Наверное, в несбывшемся сне геологических пластов она могла бы стать горами.
Мы ехали по шоссе 82 в сторону болота Окефеноки и вдруг увидели в кремово-песчаной канаве пятна насыщенного абрикосового цвета, как будто кто-то разлил там ведра краски. В те времена Билл то и дело тянулся к сигаретам, поэтому у нас вошло в привычку часто останавливаться и изучать окрестности. Уже подъезжая к Уиллакоочи, мы поняли, что «краска» на самом деле представляет собой полосчатую железистую формацию, залегающую в оксисоли — редком типе почвы, и немедленно решили сделать там остановку в рамках курса почвоведения.
Приехав со студентами на нужное место, мы начинаем с того, что выгружаем лопаты, кирки, брезент, сита, реактивы и большую доску, к которой прилагаются разноцветные мелки. Затем роем почвенную яму, все глубже и глубже, пока не упремся в скалу, — причем стараемся в процессе стоять только с одной стороны, чтобы все видели одно и то же: почвенный разрез. Когда яма становится достаточно глубокой, ее расширяют в «раскоп», способный вместить трех человек и позволяющий судить о протяженности почвенных слоев и их свойствах. Такая подготовка занимает не один час, а когда мы сталкиваемся с толстым слоем глины или чрезмерной влажностью, — еще и здорово выматывает физически.
Мы с Биллом обычно копаем вместе, это своего рода вальс: один «ведет», второй «подхватывает». Иными словами, первый копающий рыхлит землю киркой, а второй подхватывает грунт лопатой. Когда лопата полна, ее передают наверх, чтобы высыпать, а вниз спускают другую. Это отличает наши ямы от тех, которые роются под застройку: дно должно быть чистым, а все, что вытащили из раскопа, ссыпается рядом, чтобы у участников экспедиции был полный обзор. Мы стараемся избегать уплотнения почвенного разреза, но студенты то и дело толкутся возле ямы, чтобы понаблюдать. В результате их приходится отгонять так же, как мы гоняем бурундуков, заглянувших в лагерь. Иногда мы призываем на помощь добровольцев (ими обычно оказываются ребята, выросшие на фермах), но большинство студентов копать не любят. Раньше они часами толпились у нас над головами, глядя, как мы работаем, — чем вызывали ужасное раздражение; а сейчас обычно разбредаются в стороны, пытаясь незаметно поймать сигнал мобильной сети.
Когда почвенный разрез виден целиком, снизу доверху, мы достаем «булавки» (старые железнодорожные костыли, выкрашенные в ярко-оранжевый) и размечаем ими те границы слоев, которые можем различить. Здесь между мной и Биллом то и дело вспыхивают споры о том, как преломляется солнечный свет и стоит ли считать ту или иную мелочь существенной, или же это просто игра теней. Мы так долго и упорно переубеждаем друг друга, что начинаем напоминать адвокатов на затянувшемся заседании суда, где нет судьи — только скучающие присяжные.
Иногда определить границы почвенных слоев не сложнее, чем в шоколадно-ванильном слоеном пироге; в других случаях они так же условны, как градации красного на картине Пита Мондриана. На этих данных основываются все последующие выводы, однако разметка и границы почвенных горизонтов остаются самой субъективной частью исследования, к которой у каждого ученого свой подход. Некоторые — я, например, — воспринимают пейзаж как основу для концептуального искусства, предпочитая наблюдать картину целиком и не ограничивать взгляд строгими правилами. Нас называют «объединители», потому что в процессе работы мы стремимся связать воедино все обнаруженные детали.
Другие — и Билл в их числе — похожи на импрессионистов в своей уверенности, что с каждым «мазком» нужно работать отдельно: иначе не составить представления о целом. Они — «делители», потому что разделяют мельчайшие детали, разнося их во время работы по категориям. Единственный способ по-настоящему толково проанализировать почву — это посадить объединителя и делителя в одну яму и предоставить им выяснять отношения до тех пор, пока они не сойдутся на том единственном, что устроит обоих (и потому будет верным). Предоставленный сам себе, объединитель будет три часа копать, за десять минут разметит горизонты и отправится заниматься другими делами. Предоставленный сам себе делитель выкопает яму, и больше вы его не увидите, потому что он свернется внутри калачиком и впадет в созерцательный транс. Именно поэтому они приносят пользу только во взрывоопасном дуэте. Вместе они составляют великолепные карты — но, возвращаясь из экспедиции, обычно отказываются друг с другом разговаривать.
После того как исследователям наконец удается прийти к соглашению по поводу разметки, из каждого слоя берется образец, который затем помещается на брезент и подвергается великому множеству химических экспериментов, позволяющих определить его кислотность, содержание солей, питательные характеристики и постоянно растущий список других качеств. В конце дня вся информация переносится на доску в виде графиков или рисунков, а участники начинают обсуждать, как сумма видимых и химических свойств почвы влияет на ее плодородность. «Плодородность» — это, несомненно, самый внушительный и неточный термин, существующий во всех науках вместе взятых.
В идеале образовательная экспедиция длится около недели. Каждый день ее участники описывают новые образцы, а потом преодолевают 200 километров, чтобы встать лагерем на новой точке. Пяти дней и примерно 1000 километров достаточно, чтобы студенты поняли, как сильно разнятся почвы в зависимости от ландшафта, и настроились на необходимость думать и исследовать, что критически пригодится им в работе. К концу поездки они либо влюбляются в наше дело, либо проникаются к нему лютой ненавистью — а это уже позволяет им определиться со специальностью в целом.
Пять дней в грязи дают студентам больше, чем год в аудитории, — а значит, во время подобных вылазок я делаю нечто гораздо более важное и нужное. Поэтому мы с Биллом отмотали сотни и тысячи километров в полевых экспедициях.
Билл — самый терпеливый, заботливый и внимательный учитель из тех, кого я встречала. Если понадобится, он часами может сидеть со студентом, чтобы помочь ему или ей выполнить всего одно задание. Он не боится самого сложного, что выпадает на учительскую долю: не просто излагает факты из учебников, а становится за устройство и своими руками заставляет его работать, показывая, как его можно сломать, а потом починить. Студенты звонят ему в два часа ночи, если им что-то не удается, и измученный Билл возвращается в лабораторию (впрочем, нередко он и не успевает оттуда уйти). Вдобавок он без устали подтягивает более слабых учеников — даже после того, как я отчаялась и записала их в число безнадежных лодырей.
Конечно же, ребята двадцати лет от роду воспринимают все это как должное. Лишь единицы в итоге осознают, что их диссертация — в немалой степени заслуга Билла. Существует также самый быстрый и простой способ вылететь из моей лаборатории: нужно открыто проявить к Биллу неуважение. Меня можно называть как угодно, но он — куратор студентов, и их поведение должно этому статусу соответствовать. Сам же Билл на каждого из своих подопечных жалуется с неизменным насмешливым презрением — только для того, чтобы на следующий день кинуться спасать их от самих себя.
