Я занимаюсь тем, что иногда называется «исследования из любопытства». Это значит, что в результате моей работы нельзя получить рыночный продукт, полезное изобретение, необходимое лекарство, разрушительное оружие или хотя бы какую-то материальную выгоду. Если это и произойдет, то лишь в очень отдаленном будущем, и применить полученные данные по назначению доведется уже не мне. Естественно, что по сравнению с другими проектами приоритет моих исследований достаточно низок. Для таких, как я, есть только один значительный источник финансовой поддержки — Национальный научный фонд (ННФ).
Национальный научный фонд — государственная организация Соединенных Штатов; предоставляемое ею финансирование — это деньги налогоплательщиков. В 2013-м его бюджет составил $7,3 миллиарда. Для сравнения: федеральный бюджет, выделенный министерству сельского хозяйства (людям, ответственным за контроль над импортом и экспортом продуктов), превосходил его в три раза. При этом правительство каждый год тратит на космическую программу вдвое больше, чем на все остальные отрасли науки вместе взятые: в том же 2013-м бюджет NASA составил более $17 миллиардов. Впрочем, эта несправедливость начинает казаться мелкой, если учесть неравенство затрат на исследования и военные разработки. Министерство внутренней безопасности, созданное в ответ на события 11 сентября 2001 года, располагает бюджетом, который впятеро больше всего бюджета ННФ, а один только «дискреционный» бюджет министерства обороны почти в шестьдесят раз превышает эту сумму.
Побочный эффект «исследований из любопытства» — множество вдохновленных молодых людей. Мы любим свой предмет до умопомрачения и не знаем большего счастья, чем прививать эту любовь другим: как и все существа, ведомые любовью, мы приумножаем число себе подобных. Возможно, вам доводилось слышать рассуждения, что в Америке недостаточно ученых и поэтому страна постоянно рискует «оказаться в отстающих» (что бы это ни значило). Заявите об этом любому ученому, и он рассмеется вам в лицо. Последние тридцать лет бюджет США на исследования, не связанные с обороной, просто заморожен. С точки зрения финансов у нас не «недостаточно ученых», у нас их слишком много — причем из университетов каждый год выпускаются все новые и новые. Америка может сколько угодно твердить, что ценит науку, но я скажу вам одно: платить за нее она не имеет ни малейшего желания. Например, экология уже сейчас демонстрирует последствия многолетнего неправильного использования ресурсов: фермерство вымирает, целые виды исчезают, лесов вырубается все больше… Этот список можно продолжать бесконечно.
И все же $7,3 миллиарда — это огромная куча денег. Правда, нужно принять во внимание, что эта сумма выделяется на все «исследования из любопытства»: не только биологические, но и на разработки в области геологии, химии, математики, физики, психологии, социологии и в тех отраслях техники и компьютерных наук, которые со стороны кажутся эзотерикой. Моя сфера интересов — растения и то, как им удалось добиться такого успеха и продержаться так долго, — относится к программе палеобиологии. В 2013-м на исследования в ее рамках было выделено $6 миллионов. Это весь годовой бюджет всех палеонтологических работ Америки — и ребята, которые выкапывают кости динозавров, предсказуемо отхватили себе бóльшую его часть.
И все же $6 миллионов — это огромная куча денег. Предположим, нам удастся договориться и каждый палеобиолог в каждом штате получит грант. Если разделить $6 миллионов на пятьдесят штатов, получится по $120 000 на контракт. Эта цифра близка к реальной: каждый год ННФ выдает по тридцать — сорок грантов примерно по $165 000 каждый. Значит, в любой момент времени в Америке есть около сотни палеобиологов, получивших финансирование. Этого недостаточно, чтобы ответить на многочисленные вопросы об эволюции — особенно если ограничиться исследованием таких популярных в культуре существ, как динозавры и шерстистые мамонты. К тому же в Америке гораздо больше сотни профессоров палеобиологии — а значит, все остальные лишены возможности делать ту работу, для которой их готовил университет.
И все же $165 000 — это огромная куча денег (по крайней мере для меня). Но на что ее хватит? К счастью, большую часть года моя зарплата обеспечивается университетом (преподавателям крайне редко платят за то время, когда они не работают, — то есть за все лето), но обязанность обеспечивать Билла лежит уже на моих плечах. Если я решу платить ему $25 000 в год (в конце концов, у него за плечами двадцать лет опыта!), нужно будет запросить дополнительные $10 000 на компенсационные выплаты, и итоговая сумма составит уже $35 000.
Вот еще один интересный факт: за те исследования, которые проводят его сотрудники, университет весьма успешно взимает с государства налог. Значит, сверх тех $35 000, которые я уже запросила, потребуется еще $15 000 — их мне увидеть не удастся, поскольку они сразу уйдут в университетскую казну. Эта сумма называется «накладные расходы» (или «косвенные издержки»), а налог, который я упомянула выше, составляет примерно 42 %. В зависимости от университета цифры могут отличаться, но, хотя в отдельных престижных вузах налог достигает 100 %, я ни разу не слышала, чтобы где-то он опускался ниже 30 %. Предполагается, что эти суммы уходят на оплату счетов за кондиционер, починку питьевых фонтанчиков и поддержание работоспособности туалетов (здесь я вынуждена отметить: в здании, где находится моя лаборатория, все перечисленное функционирует от случая к случаю).
Так или иначе, затраты на услуги Билла за три года составят в соответствии с этой печальной схемой $150 000. От гранта остаются жалкие $15 000: они уйдут на реактивы и оборудование, необходимое, чтобы три года ставить сложнейшие высокотехнологичные эксперименты, либо на оплату труда студентов, либо на поездки (не важно, в полевую экспедицию, на мастер-класс или конференцию). И да, не забудьте: потратить из этой суммы можно только $10 000, остальное — налоги.
В следующий раз, когда встретите ученого, спросите его — меня, — беспокоится ли он за правильность результатов исследования. Тревожит ли его неразрешимость изучаемого вопроса или вероятность, что в процессе работы были пропущены важные данные. Может быть, его лишает сна мысль о путях, которые остались непройденными, и о лежащих в конце их ответах? Спросите меня, ученого, что меня беспокоит. Это не займет много времени. Я посмотрю вам в глаза и отвечу одним словом: «Деньги».
6
Лиана добивается успеха, забираясь повыше. Ее бесчисленные семена, дождем падающие с вершин деревьев, легко дают побеги, но редко пускают корни. Гибкие, зеленые, они отчаянно ищут то, за что можно зацепиться, — какую-нибудь опору, которая даст им столь необходимые силы. Побеги лиан пробиваются к свету, не считаясь с ценой. Они не играют по правилам лесной жизни, пуская корни в одном месте и разворачивая листья в другом, обычно чуть в стороне. Это единственное растение на земле, которое разрастается больше вширь, чем вверх. А еще оно ворует. Крадет пятнышки солнечного света, не занятые другими, перехватывает редкие капли дождя. Симбиоз, в котором каждый помогает партнеру, не для них: лианы растут, пользуясь любой возможностью. Мертвый носитель для них ничем не хуже живого.
