Единственное уязвимое место лиан — их слабость. Все они жаждут забраться к кронам деревьев, но не обладают достаточной прочностью, чтобы сделать это вежливо. Побег стремится к солнцу, не наращивая древесину, а лишь на чистой наглости и неприкрытом самодовольстве. Плющ выпускает тысячи подвижных зеленых отростков, созданных специально, чтобы оборачиваться вокруг кого и чего угодно — лишь бы оно было достаточно прочным и выдержало новый побег, пока он не найдет опору получше. Это растение-перебежчик, как никто способное к импровизации. Если отросток дотянется до почвы, он превратится в корень. Дотянувшись до камня, точно такой же росток выпустит присоски и закрепится понадежнее. Все лианы легко превращаются именно в то, чем удобнее быть здесь и сейчас, и делают все необходимое, лишь бы воплотить свои намерения в жизнь.
Однако они не злобны — просто безнадежно амбициозны. На Земле нет растений более упорных и трудолюбивых. Всего за один солнечный день лиана может вытянуться на 30 сантиметров; среди изученных видов у них самая высокая скорость передачи воды по стеблю. И не поддавайтесь иллюзии, которую создают осенью красные или коричневые листья ядовитого плюща: он не умирает, просто мухлюет с разными пигментами. Лианы — вечнозеленые, их жизнь проходит без выходных и долгих зимних каникул, которые устраивают себе лиственные деревья. К тому же они не цветут и не тратят силы на семена, пока не выбираются из лесного шатра навстречу солнцу — таким образом выбирая для размножения лишь сильнейших из выживших.
В наш век господства человека самые сильные растения становятся еще сильнее. Лианы не могут покорить здоровый лес: чтобы начать действовать, им нужно чужое вмешательство. Какой-то катаклизм должен обнажить участок почвы, повалить ствол, создать солнечное пятно, которое они займут. Люди — непревзойденные мастера по части таких вмешательств: мы вспахиваем, прокладываем дороги, сжигаем, рубим и копаем. Углы и трещины наших городов благоприятствуют только одному виду растений — сорнякам, способным быстро расти и агрессивно размножаться.
Растение, живущее там, где ему не место, всего лишь несносно; растение же, процветающее на чужом месте, — сорняк. И речь сейчас не о нахальстве их семян (все семена нахальны); нет, я имею в виду их поразительный успех. Люди активно создают новый мир, выжить в котором могут только сорняки, — а потом с гневом и изумлением обнаруживают, что их все больше. Это парадоксальное отношение давно потеряло смысл: в мире растений уже началась революция, и лазутчики легко берут верх над аборигенами на каждом кусочке планеты, к которому прикоснулась рука человека. Мы тщетно пытаемся истребить сорняки, но это не остановит революцию. И это не та революция, которой нам хотелось бы, но та, которую мы спровоцировали.
Подавляющее большинство лиан, произрастающих в Северной Америке, — инвазивные виды, семена которых были случайно привезены из Европы и Евразии вместе с чаем, тканями, шерстью и другими нужными товарами. Многие из них, попав к нам в XIX веке, добились на новом месте невероятных успехов. Избавившись от орд насекомых, которые веками терроризировали их на родине, в Новом Свете лианы буквально начали процветать без всяких ограничений.
Лиана, известная нам под названием кудзу (Pueraria montana), была привезена в Филадельфию в качестве подарка от Японии на столетие Декларации независимости в 1876 году. С тех пор она разрослась настолько, что занимает территорию размером с Коннектикут. Толстые ленты кудзу вьются параллельно шоссе, пересекающим юг Америки. Она процветает в придорожных канавах, куда мы выбрасываем банки из-под пива и сигаретные окурки, потому что сама является живым мусором мира растений. При этом кудзу то и дело оказывается там, где ей не рады, заслоняя нам милые розовые цветки кизила. Если бы мы вдруг решили бороться с ней и вырвали один из побегов, то быстро обнаружили бы, что единственный стебель кудзу может вырасти до 30 метров длиной — вдвое выше любого леса! Но эта лиана — паразит, она не может иначе. Пока кизил цветет на своем месте в ожидании нового чудесного лета, кудзу продолжает расти со скоростью 25 миллиметров в час. Она ищет себе следующее временное пристанище.
7
После визита в «Обезьяньи джунгли», где нам было явлено откровение (мы все — обезьяны в вольере), многое в моей жизни встало на свои места. Когда я уезжала из лаборатории на семинары и конференции, только мудреные электронные письма от Билла не давали мне забыть, за что я люблю свою работу. Пока я вынужденно кисла в обществе рыхлых мужчин среднего возраста, относившихся ко мне как к шелудивой собаке, которая пробралась в дом через подвальное окно, эти письма прочной цепочкой связывали меня с лабораторией. «И все же есть место, где я — часть целого», — напоминала я себе, стоя в зале очередного «Марриотта» в компании собственной тарелки: казалось, я вшивая или прокаженная, а потому не могу присоединиться к сердечным похлопываниям по спине и историям о том, как собирали масс-спектрометры в былые времена.
Возвращаясь после таких поездок в университет, я каждый раз бралась за работу с удвоенным усердием. Постепенно я начала выделять одну ночь в неделю (обычно это была среда), чтобы привести в порядок документы: пока я изнывала на заседаниях, посвященных возможному устареванию грифельных досок, бумажный хаос безнаказанно рос. Благодаря картонным стенам, отделявшим мой кабинет от комнаты отдыха, каждое утро с десяти до половины одиннадцатого я имела удовольствие выслушивать рассуждения о том, что женщины-преподаватели и секретари отделов — естественные враги научного сообщества, а также измышления о моей собственной сексуальной ориентации и возможных травмах детства. Тем же нехитрым способом я узнала, что, хотя мне просто необходимо носить пояса, я все же лучше одной из своих коллег, которая никогда не сбросит набранный за время беременности вес, если и дальше будет столько работать.
Однако, сколько бы усилий я ни прикладывала, прогресса не было видно. Душ стал роскошью, доступной раз в две недели. На завтрак и обед я открывала банки с заменителем еды, которые складировала под рабочим столом. Однажды пришлось даже стащить у Ребы сахарную косточку: я планировала погрызть ее во время семинара, чтобы никто не заметил урчания в животе. Акне, которое не беспокоило меня в подростковом возрасте, неожиданно решило взять реванш за упущенное время и дебютировало на лице с таким оглушительным успехом, что я целыми днями яростно кусала ногти. Единственное же, в чем я убедилась во время своих недолгих романов, — жизнь точно отправит меня на свалку для неудачников в любви. Впрочем, ни один из парней, с которыми я встречалась, все равно не мог понять, почему я постоянно торчу на работе, — не говоря уж о том, чтобы часами слушать рассуждения о растениях. Абсолютно все шло не так и не туда и не имело ни малейшего отношения к тому, какой мне рекламировали взрослую жизнь.
Я обитала тогда на окраине города — там, где заканчивается Атланта и начинается южная Джорджия: снимала трейлер, за которым расстилались три акра девственных земель округа Ковета, и доплачивала за привилегию ухаживать за престарелой кобылой по имени Джеки. На мой взгляд, это стоило тридцати пяти минут дороги до работы: я всегда хотела лошадь, учеба официально осталась в прошлом, мне платили за то, что я делала, — словом, все складывалось наилучшим образом для того, чтобы воплотить давнюю мечту в жизнь. Джеки оказалась очень милой: одно ее присутствие успокаивало меня и давало душевные силы; к тому же она быстро подружилась с Ребой. Меня не устраивало только, что и мой сосед с западной стороны, и хозяин трейлера резко перестали быть дружелюбными и начали вести себя странно, стоило мне распаковать сумки и обосноваться.
