Честно говоря, неприятности начались за много лет до того. Как-то раз я решила сделать перерыв в написании диссертации и нанесла визит новой преподавательнице, чьего приезда очень ждала: она была непревзойденным экспертом в области палеоботаники. Я помогла ей распаковать огромную коллекцию окаменелостей, рассортировать их, наклеить ярлыки и разместить на хранение. В этих камнях, собранных с риском для жизни в джунглях неподалеку от Боготы, Колумбия, содержались остатки самых первых на Земле цветков. Возраст их насчитывал 120 миллионов лет, и моя коллега планировала извлечь крохотные крупицы пыльцы цветков и споры папоротников, которые сохранились под окаменелыми лепестками. Изучив их под микроскопом, она скрупулезно описывала форму каждой обнаруженной крупинки и фиксировала, как изменялось их количество от камня к камню. Собранные данные должны были помочь ей определить, как появление цветковых растений сказалось на популяции папоротниковых, и измерить количество тени в нижних ярусах растительности — поскольку именно с этого в царстве флоры началась революция.
Добытые ею образцы были ломкими и зазубренными, но главное — настолько темными, что я задумалась, не содержат ли они достаточно органического углерода для исследования на масс-спектрометре. Сделав несколько пробных тестов, я обнаружила: его не просто достаточно, его хватит для проведения нового типа химических анализов, основанных на измерении соотношения тяжелых изотопов углерода (13С) к его обычным изотопам (12С).
Наша работа оказалась первым исследованием углерода с массовым числом 13 в составе древних земных пород. Я закончила лабораторные исследования менее чем за два года — но на то, чтобы проинтерпретировать полученные результаты и опубликовать их, потребовалось еще шесть лет. Из-за этого мои первые годы в должности профессора ушли на попытки убедить мир в том, что я применила необычный метод к нетрадиционным образцам и получила удивительные результаты, основываясь на непроверенном способе интерпретации. Все это выглядело возникшим из ниоткуда, и наивно было полагать, будто я смогу перехватить пальму первенства у разработок, чья надежность была доказана десятилетиями. Начало моей карьеры напоминало долгое и медленное крушение поезда научных надежд.
За годы, пока я билась о стену скептицизма, мое недоумение переросло в понимание: потребуется множество конференций, немало писем и изрядная доля самоанализа, чтобы убедить критиков: я знаю, что делаю. Беспокоило одно — у меня не было на это времени. После того как деньги, выделенные университетом на развитие лаборатории, закончились, мы начали выносить реактивы, перчатки, пробирки и все, что не было приколочено гвоздями, из пыльного заброшенного подвала нашего здания. Это был единственный способ продолжать работу. Я оправдывала хищения формулировкой «мы ими хотя бы пользуемся» — но и она звучала все мрачнее по мере того, как отчаяние вынуждало нас рыться на помойках и в урнах, а потом и в обучающих лабораториях инженерных корпусов (там так много всего, твердили мы; никто и не заметит пропажи пары мелочей).
Деньги на зарплату Биллу иссякли последними. Пускай он каждый раз изображал возмущение и обиду, когда студенты набирались смелости спросить, не он ли «тот чувак, который живет в лаборатории», ситуация начинала утомлять нас обоих. Сначала Билл рассматривал происходящее как приключение, возможность почувствовать себя романтическим бродягой — но месяцы сменяли друг друга, и чары стремительно рассеивались. Он был бездомным. Раньше жесты доброй воли вроде ежевечернего приготовления ужина помогали мне смягчить жгучее чувство вины, но с течением времени стало ясно: я разрушаю наши жизни — и его, и свою.
К тому же я пребывала в экзистенциальном кризисе. Еще маленькой девочкой я мечтала вырасти и стать настоящим ученым, но сейчас, в шаге от осуществления мечты, рисковала потерять всё. Я работала сверхурочно, но от непродуктивных ночных смен тоже было мало толку.
Однажды во время обхода ко мне заглянул ночной сторож — он думал, что кто-то забыл выключить свет.
— Как бы сильно ты ни любила свою работу, она взаимностью не ответит, — пробормотал он, обнаружив в кабинете меня, покачал головой и закрыл за собой дверь. Мне не хотелось с ним соглашаться, но я начинала понимать, о чем он.
Страх потерять лабораторию был тем сильнее, что она оставалась моей единственной осознанной мечтой. Все университетские годы я представляла, как однажды стану настоящим исследователем, с табличкой с моим именем на двери. Тогда, безусловно, все начнут доверять моему мнению, я неизбежно совершу какое-нибудь открытие, и жизнь станет проста и понятна. Всю аспирантуру я грезила об этой награде.
Так что теперь я была серьезно напугана перспективой провала и впервые забеспокоилась о том, что не исполню свое вселенское предназначение и не оправдаю надежд праматерей (их я представляла стирающими белье по локоть в щелоке). В те бессонные, наполненные драматическими переживаниями ночи мне на ум приходил святой Стефан, великий неудачник. Начал он исполненный жизненной силы и Святого Духа — но не успел даже выбраться за пределы Иерусалима, как толпа потащила его для казни на окраину города. Всего за несколько дней до того Стефан оказался в числе семи счастливчиков, которые должны были нести благую весть людям. Объяснили ли ему, что этот замечательный новый взгляд на вещи с большой вероятностью вызовет ярость толпы? Конечно, погиб он с исключительным достоинством — но не чувствовал ли себя в тот момент немного неудачником?
Библия никогда не уточняет детали. Неужели у святого Стефана совсем не было чувства самосохранения, если он попал в великомученики? Когда кто-то кидает в тебя камень, ты же инстинктивно попытаешься увернуться, верно? Хотя бы закроешься руками? Или просто зажмуришься и так и будешь стоять, пока тебе не прилетит как следует в темечко? Кстати, откуда брались камни для каменования? Люди собирали их по дороге к месту казни? Сколько камней прихватил каждый? Собирали ли они все булыжники подряд или изучали каждый на соответствие некоему критерию? Разрешалось ли женщинам тоже кинуть камень — или они просто толклись позади всех, как изображено у Рафаэля? Думала я и о Сауле, старейшине, который наблюдал эту кошмарную казнь, а позднее пришел к идеям Стефана и начал путешествовать по империи, распространяя его учение, — да вот только сам Стефан к тому моменту был давно уже мертв.
Мои мысли все бежали и бежали по этому замкнутому кругу. С ними приходила тревога — а затем и боль, которая зарождалась в коленях и локтях и распространялась на лодыжки и плечи. Тогда я садилась на край кровати, растирала суставы и раскачивалась вперед и назад еще примерно полчаса. Когда состояние становилось совсем невыносимым, я звонила Биллу. Старый телефон, висевший на стене кабинета, где он спал, дребезжал не хуже пожарной сигнализации, поэтому я была уверена: Билл быстро снимет трубку — не столько беспокоясь обо мне, сколько чтобы скорее унять этот грохот.
— Время «собачьей вахты»? — спросил он, едва длинные гудки прервались.
— Я себя неважно чувствую, — пролепетала я дрожащим голосом, который прекрасно выдавал захлестывавшую меня тревогу.
— Я слышу. Ты ела что-нибудь с тех пор, как мы расстались?
