6
Когда мне было тридцать два года, я узнала, что жизнь может перевернуться за один день.
Дамы, успевшие выйти замуж, на одинокую женщину тридцати лет от роду смотрят с тем же сочувствием, которое светится в их взгляде при виде большой добродушной бродячей собаки. Пускай ее помятый вид и стремление полагаться в первую очередь на себя выдают давнее отсутствие хозяина — но то, как жадно она стремится к человеческому обществу, свидетельствует о лучших временах, оставшихся в прошлом. И вот ты уже размышляешь, не разрешить ли ей пообедать на твоей лужайке (при условии отсутствия блох, конечно), но все же решаешь не рисковать, ведь иначе она начнет ошиваться у дома просто потому, что ей некуда идти.
В соответствующих обстоятельствах — во время пикника на природе, например, — бродячая собака выглядит как милое дополнение, забавная деталь, а ее неуклюжая клоунада дает возможность взглянуть на беззаботную жизнь существа не слишком сложного. Она принадлежит всем, но никто не несет за нее ответственности; она дружелюбна, пускай и не слишком здорова, и всегда безумно счастлива, если с ней чем-нибудь поделились. Продолжая аналогию, если на подобных мероприятиях одинокая женщина воспринимается бродячей собакой, то одинокий мужчина тех же лет выступает в роли парня у гриля. Собака непременно будет увиваться вокруг — и уже совершенно не важно, нравятся ли ему животные.
Примерно так мы и познакомились с Клинтом, и он не смог бы меня прогнать, даже если бы захотел, — потому что оказался самым красивым мужчиной из всех, что я встречала. Спустя неделю я набралась смелости и попросила у дамы, организовавшей пикник, его электронный адрес, по которому и написала, чтобы пригласить на ужин. Он согласился. Тогда я перезвонила, чтобы уточнить место — самый модный ресторан из известных мне заведений возле Дюпон-серкл
[5]. Конечно, бывать там мне не приходилось, но выглядел он именно так, как должен выглядеть ресторан, который представляют, когда думают о свидании. К тому же в Вашингтоне было гораздо круче, чем в Балтиморе, — это я знала точно. Объяснив дорогу, я настойчиво потребовала:
— Но я приду, только если ты согласишься, что за ужин плачу я.
Я всегда платила за себя сама и не собиралась отказываться от этой привычки теперь.
— Договорились, — добродушно рассмеялся Клинт. — При условии, что в следующий раз плачу я.
Обещать я ничего не стала, но сами слова приняла за доброе предзнаменование.
За ужином я так и не смогла ничего съесть, потому что не хотела отвлекаться от чуда, происходившего со мной там и тогда. Выходя из ресторана, мы вместе смеялись над недовольным лицом официанта, который все три часа бросал на нас неодобрительные взгляды. Пройдя несколько кварталов, мы зашли в бар, где провели за разговорами еще несколько часов, не притронувшись к своим бокалам. За это время мы успели обсудить разницу между измерением и моделированием объектов, мхи и лишайники, даже Беркли, в котором, как оказалось, мы вместе учились, причем изучали одно и то же. Я знала многих его друзей и одногруппников, он знал многих из моего окружения. Более того, несколько раз мы присутствовали в одном и том же кабинете на одном и том же семинаре. Поразившись тому, что не встретились раньше, мы решили непременно наверстать упущенное.
Бар закрывался, а домой мне все еще не хотелось. Тогда мы решили поехать к Клинту, и он спросил, как будем добираться: пешком или на такси. Видимо, в тот момент выражение лица у меня стало очень красноречивым, потому что Клинт тут же выскочил на проезжую часть, чтобы поймать машину. В тех местах, где я выросла, такси можно было увидеть только в кино. Они предназначались для людей утонченных, выходивших из дома в обуви, в которой даже передвигаться было нельзя. Таксисты же виделись мне удивительными проводниками в неизвестное: они везли тебя в очень важное место, которое ты сам никогда бы не нашел, а по пути делились крупицами мудрости. В тот вечер в Вашингтоне я с удивлением обнаружила, что главным доказательством любви для меня служат не героические поступки, а простые и ненужные мелочи, призванные вызвать у меня улыбку. Слишком долго моя любовь хранилась в слишком маленьком коробк: стоило открыть его, как наружу выплеснулась огромная волна — и после этого осталось еще.
Мы любим друг друга потому, что не можем не любить. Мы не работаем над этим и не приносим во имя любви жертв. Это так просто и так радостно — в особенности потому, что ощущается незаслуженным. В одну минуту я осознала: когда что-то не получается, очень часто можно сдвинуть горы, но так и не исправить положение; к счастью, есть и то, что просто невозможно сделать неправильно. Я могу жить и без Клинта: у меня есть своя работа, свое предназначение, свои деньги. Но я не хочу. На самом деле не хочу. Поэтому мы строим планы: он поделится со мной своей силой, а я с ним — воображением; так каждый найдет в другом применение своим избыточным качествам. Мы слетаем на выходные в Копенгаген, каждое лето будем проводить на юге Франции, устроим свадебную церемонию на языке, которого не понимаем, заведем лошадь (коричневую кобылу, которую я назову Сахарок), начнем смотреть авангардные театральные постановки и потом обсуждать их с незнакомцами в кофейнях, я рожу близнецов, как моя бабушка, но собаку мы все равно оставим (а то!) — и, конечно, все это время мы будем ездить на такси и жить как в кино. Что-то из этого списка в итоге сбылось, что-то нет (лошадь, например), и все же это лучше, чем любой фильм, потому что никогда не заканчивается, а мы не играем (и мне не приходится наносить тонну грима).
* * *
Пару недель спустя я убедила Клинта переехать из Вашингтона ко мне в Балтимор, не сомневаясь, что благодаря своему математическому дару он легко найдет работу где угодно. Вскоре он и правда вернулся в научное сообщество, получив в Университете Джонса Хопкинса работу, связанную с исследованием земных глубин. Теперь мы трудились в одном и том же здании, только он коротал дни за составлением невероятно сложных компьютерных моделей, которые должны были предсказать миллионы лет движения потоков в добела раскаленных и сжатых под давлением псевдотвердых камнях, скрытых в сотнях километров под землей, там, где бурлит горячая лава. Я не могла — и до сих пор не могу — понять, как Клинту удается изучать Землю только мысленно, как можно представить и проследить происходящее в ее недрах с помощью запутанных уравнений. Однако он писал их с необыкновенной легкостью, в то время как уголок его рта был вечно перепачкан в чернилах от покусанной ручки.
Для меня наука — это то, что можно потрогать. Она реальна, когда я держу ее в руках и управляю ею, когда наблюдаю за ростом растений и убиваю их. Мне нужны ответы, получить которые можно только в ситуации полного контроля; Клинт же предпочитает привести мир в движение и посмотреть, к чему это приведет. Высокий, худой, одетый в хаки, он выглядит и ведет себя именно так, как ты ожидаешь от ученого, поэтому ему относительно легко было добиться принятия в профессии. Несмотря на это, никто не замечал его истинной природы — доброй, цельной, способной любить. Никто до меня — а я, однажды заметив, решила никогда не отдавать ее другим.
