Сколько раз я задавала этот вопрос людям, облеченным властью, столько же раз не получила на него ответа хоть немного убедительного.
— Сказал, это создает проблемы при обучении и что-то про страховку, — отмахнулся Клинт, а потом добавил: — Все это чушь. Они неандертальцы. Мы всегда это знали.
— Но какого черта? — пробормотала я. — Половина из них пьют, запершись в кабинете… Бьют студентов… И после этого проблемы создаю я?
— Слушай, на самом деле они просто не хотят видеть перед собой беременных женщин, а ты единственная, кому удалось пробраться в здание. И они не могут с этим справиться. Все просто, — мягко сказал Клинт, и я услышала в его голосе гнев, хоть он и был спокойнее моего.
— И он сказал тебе мне это передать? — Какая-то часть меня отказывалась верить в услышанное. — А у самого язык бы отсох?
— Думаю, он тебя боится. Они все трусы.
Я сжала зубы и отчаянно замотала головой.
— Нет, нет, нет.
— Хоуп, мы ничего не можем сделать, — мрачно ответил Клинт. — Он наш начальник.
На его лице я увидела ту же печаль, которую однажды встретила во взгляде древнего и величественного слона, потерявшего пару после тридцати лет совместной жизни. Мой муж, как никто, понимал, каково это: не иметь возможности прийти в собственную лабораторию; туда, где я была счастлива, где чувствовала себя в безопасности — особенно сейчас, — в единственное место, ставшее моим настоящим домом.
В ярости я схватила пустую чашку и изо всех сил швырнула на пол. Однако она отскочила от ковра и не разбилась, а осталась лежать на полу в преисполненной лени позе, слегка покачиваясь. В этом я увидела доказательство собственного бессилия даже в том, что касалось вещей маленьких и незначительных, а потому села за стол и расплакалась, обхватив голову руками.
— Я не хочу всего этого, не хочу, — причитала я, захлебываясь рыданиями, а Клинт стоял рядом — безмолвный свидетель моей боли, которая ложилась все новым и новым грузом на его сердце. Когда я успокоилась, мы сели рядом и, не произнося ни слова, дождались, пока этот день превратится в оставшийся в прошлом призрак.
Спустя два года Клинт признается, что в тот момент все симпатии, которые он испытывал к Университету Хопкинса, умерли навсегда — он так и не простил их за причиненную мне боль. Мы обсудили тот случай с высоты прожитых лет и обретенного ума: теперь нам казалось, что проблема и правда заключалась в возможных сложностях, а ничьей вины в том не было. Но тогда мы просто поднялись, держа друг друга за руки, собрали всех, кого любили, упаковали вещи и уехали за тысячи километров.
Там я снова построю лабораторию — как всегда, с нуля, и, как всегда, вся она будет держаться на Билле. Но это будет потом, а в день, когда я швырнула на пол чашку, я оплакивала все то, что теряла, не в силах увидеть новые возможности за своим огромным животом.
После запрета на посещение университета заняться мне стало совершенно нечем, так что плановые осмотры я перенесла на утро. Доктора и медсестры взвешивали меня, делали УЗИ и сообщали потрясающую новость: мой срок стал на неделю больше, чем неделю назад. Когда кто-то спрашивал: «Сколько уже месяцев?» — я отвечала: «Одиннадцать», но не находила в себе сил рассмеяться вместе с ними, проваливая и этот нехитрый тест.
Знаю, мне полагалось испытывать радостное возбуждение. Бегать по магазинам, рисовать и нежно разговаривать с малышом внутри. Общество было убеждено, что зреющий в моем животе плод нашей любви — это повод для праздника. Но я просто не могла. Целыми днями я только и делала, что горевала о той части своей жизни, которая окончилась с появлением ребенка. Обычно в этот период женщины с нетерпением гадают, каким окажется загадочное существо, зародившееся внутри них. Я этого не делала, потому что и так уже все знала. С самого начала пришла уверенность, что это будет мальчик с голубыми глазами и светлыми волосами — весь в отца.
Я решила, что он получит имя моего отца, но собственный неповторимый характер, станет таким же выносливым, как викинги — и мужчины, и женщины — из числа наших предков, и наверняка будет ненавидеть меня за никудышное материнство (вполне справедливо, ведь эта часть меня сформировалась в глубокой тени и иссохла, не успев толком расцвести). Я делала вдох, а затем выдох, пила молоко литрами и съедала целые кастрюли спагетти, часами спала и старалась думать о том, как делю свою кровь, богатую необходимыми веществами, с ребенком, каждую секунду жизни заботясь о нем. О своем бедном рассудке я старалась не вспоминать — и не гадать, когда снова придется его утратить.
В ожидании приема у кабинета со мной сидели беременные пятнадцатилетние девушки, груз проблем каждой из которых был куда тяжелее моего, но я не испытывала за это никакой благодарности. Грусть сковывала меня так крепко, что я не могла плакать, а пустота в душе не давала молиться. Когда врач вызвала меня в кабинет, я заметила, что она не носит сережки. Как и я. На краю сознания шевельнулась мысль: женщину, которая не носит сережки, сейчас нечасто встретишь.
— У вас довольно большой живот, но в остальном все идет как надо, — сообщила мне врач, просматривая карту. — Сердцебиение плода сильное, сахар в норме. Еще немного потерпите. — Она внимательно на меня посмотрела и протянула какие-то брошюры. — Вы уже выбрали способ контрацепции, которым воспользуетесь после родов? Мне ведь не нужно напоминать, что забеременеть можно, даже когда кормишь грудью.
У меня в голове все окончательно перепуталось. Заключительный период беременности оказался абсолютным безумием. Знакомые спрашивали, когда я планирую второго ребенка. Доктора настойчиво напоминали про контрацептивы. Но разве не странно задавать женщине, которая с трудом представляет свою жизнь и с одним ребенком, вопросы о том, когда она планирует (если планирует!) второго?
Вместо ответа я сконфуженно пролепетала:
— Не думаю, что буду кормить грудью. Видите ли, мне нужно работать, и если вдруг понадобятся таблетки или…
— Ничего страшного, — перебила меня врач. — Он и на смесях будет отлично расти. За это я не тревожусь.
Она прощает меня за первое же, что я не могу дать своему ребенку, так легко и небрежно, и это глубоко трогает меня. В душе снова начинает шевелиться застарелая робкая надежда: возможно, ей не все равно и она сумеет меня понять. В конце концов, у нее ведь есть моя карта. Может, она заметила, сколько в ней ЭКТ, записей о госпитализации и перечней лекарств. Тут я одергиваю себя и начинаю печально размышлять о том, за какой из своих грехов так наказана. Эта рана, не закрывающаяся уже многие годы, вымотала меня до смерти; мое сердце неизменно принимает любое проявление женской доброты за след из хлебных крошек, ведущий к источнику материнской любви или бабушкиного одобрения. Я устала терпеть эту ноющую боль сиротства. Пусть она больше не огорошивает меня внезапно, но каждый раз все равно собирает свой урожай страданий. «Эта женщина — мой врач, а не мать», — жестко говорю я себе, испытывая стыд за стремление к чужой любви даже перед самой собой. К тому же кто-то когда-то распорядился, что на нашу встречу отведено всего двенадцать минут, и они уже подходят к концу.
