— Черт, возможно, я и сейчас под ним, — игриво добавляю я, глядя на нее, хотя голос дрожит от боли. В больнице можно говорить что угодно — врачи все равно не будут смеяться над вашими шутками. Полагаю, таков общий принцип медицинских институтов: каким бы остроумием ни блистал пациент, доктор не должен смеяться или поощрять его. Однако играть для такой равнодушной публики ужасно утомительно.
Теперь мне вводят в спинной мозг иглу — это завораживает и заставляет жалеть, что нельзя подсмотреть за процессом так же, как я глазела на ставящую внутривенный катетер медсестру несколько часов назад.
Тишина. Потом врач говорит:
— Отлично. Ты движешься в нужном направлении.
Очевидно, это похвала интерну, который делает инъекцию.
— Да, прекрасно, — добавляю я. Бедра начинает покалывать, и вскоре по всему телу ниже груди распространяется блаженное онемение. Боль не уходит, но кажется, будто кто-то подкрутил ее рычажок и выставил на минимальные значения.
Возвращается мой доктор. Она рассказывает, как по мониторам датчика отслеживать приближение схватки и тужиться в нужный момент, добавляя сознательное мышечное усилие к ее инстинктивным сокращениям. Я послушно следую ее указаниям. Еще где-то три часа.
— Ладно, попробуем по-другому, — наконец невозмутимо предлагает она. — Там, где вы выросли, ведь лежит зимой снег?
— Да, — отвечает за меня Клинт. — Именно так.
— Замечательно. Значит, вам известно, как вытолкнуть машину, застрявшую в заснеженной канаве. Сначала ее нужно раскачать, потом подтолкнуть — и она поедет.
— Мы в Миннесоте так паркуемся, — отвечаю я, едва дыша.
Врач в ответ широко улыбается, и это все равно что получить стодолларовую купюру, которую можно спрятать в кармашек на сердце.
— Вот этим мы сейчас и займемся. Три раза раскачиваем, на четвертый — толкаем, — говорит она, и мы проводим за этим занятием еще какое-то время.
— Давай, малыш, у тебя красивая головка, но пора нам и лицо уже увидеть, — воркует медсестра постарше, похлопывая меня по колену. Я подстраиваюсь под арку на мониторе, отчаянно тужусь и тут же вижу, как меняется поведение врача.
Она сохраняет спокойствие, но заметно собирается и бросает помогающей медсестре:
— Пуповина вокруг шеи. Будем делать вакуумную экстракцию.
Втроем они быстрыми и отточенными движениями готовят инструменты на столе, стоящем у меня в изножье. Врач смотрит мне в глаза, взгляд у нее внимательный и серьезный.
— Будет больно, — предупреждает она, и я киваю, успевая еще заметить, что сережек на ней нет, и на мне тоже, а потом все тонет в яркой вспышке.
Врач крепит чашечку аппарата к голове моего сына, подается вперед, выравнивает вес, а затем тянет изо всех сил, разделяя меня и ребенка. Я слышу свой собственный голос и крик, выражающий удивление тем, как несовершенен этот мир бесконечных возможностей. Когда перед глазами проясняется, оказывается, что кричала не я: это был обычный плач младенца, который я начала узнавать с первой секунды.
Теперь мы с сыном лежим рядом: одна команда врачей удерживает и помогает ему, вторая удерживает и помогает мне. Мы оба перепачканы моей кровью, но с нами все хорошо. От меня не требуется ничего, кроме как с комфортом лежать и тихо удивляться малышу рядом — пока, кажется, вся больница кружится возле нас, деловито тампонируя, отмывая и снова и снова проверяя каждый сантиметр наших тел. Детали этих осмотров подробно фиксируются и записываются в миллионе разных карт, поскольку мы все сходимся на необходимости сохранить эту бесценную информацию для потомков.
Пока моя команда останавливает кровотечение и массажем выводит из живота бесполезные теперь остатки плаценты, команда моего сына приносит его мне, отмытым и запелёнатым, для поцелуя.
— Вы только что произвели на свет абсолютно здорового мальчика весом четыре с половиной килограмма, — говорит с улыбкой молоденькая медсестра.
— Похоже, я сильнее, чем кажусь, — улыбаюсь я в ответ.
— Как и все женщины, — добавляет мой врач, внимательно изучая самую женственную часть меня, чтобы решить, как именно сшить разорванные части и обработать неровные края.
Клинт стоит рядом — наконец-то пришел его черед взять ребенка на руки и поцеловать. Я смотрю на сына и в его личике вижу достаточно своих черт, чтобы сразу понять, о чем он думает. Малыш рад родиться — теперь он сможет начать свою собственную историю. Клинт возвращает его мне, и он засыпает, а для меня начинается первый из многих часов, проведенных за восторженным разглядыванием его прекрасной мордашки. Сын спит, а врачи зашивают, зашивают, зашивают еще девяносто минут. Наконец они укутывают меня в специальную простынь и готовятся уходить — но покидают палату не раньше, чем манжета пожимает мне на прощание руку, а тонометр писком поздравляет с успешными родами и тихо обещает проведать попозже. Света становится меньше, и мы остаемся втроем — всё спим, спим и спим рядом.
Несколько следующих дней тоже похожи на счастливый сон, когда я ничего не делаю, а только лежу и периодически подтверждаю, что не обзавелась психозом. Одному министерству здравоохранения известно, почему в таких обстоятельствах вменяемость больного определяется по двум критериям: он должен знать текущий день недели и имя представителя нашей верховной власти. Эти два вопроса ему задают каждые шесть часов. Вскоре я начинаю развлекаться тем, что каждому человеку в белом халате радостно кричу: «Счастливого вторника! Разве не здорово, что Буш и сегодня сидит у себя в Белом доме?»
На второй день врач, которая помогала мне при родах, осматривает швы и делает вывод, что восстановление идет хорошо. Меня заворачивают в очередную простыню и укладывают обратно в кровать, где я снова жадно набрасываюсь на свой клубничный напиток, посасывая его через трубочку, пока он не попадает не в то горло. Когда я начинаю отчаянно кашлять, нечто напоминающее сгусток желе выделяется внутри меня и выпадает наружу, а между ног у меня растекается кровавое пятно размером с суповую тарелку.
— Не хочу доставлять хлопот, но не многовато ли крови? — интересуюсь я.
— В вас нет ни капли жира, — объясняет мой врач. — Весь лишний вес давали жидкость и ткани, в которых больше нет нужды. На то, чтобы они вышли, потребуется некоторое время. Не беспокойтесь, мы внимательно следим за вашим состоянием, — добавляет она, пока медсестры помогают мне снова сменить рубашку и простыни. Затем она уходит, а я отчаянно борюсь с желанием поверить, будто ее устами со мной говорит бабушка.
Я лежу и жду, пока мой организм покинет все ненужное. Неиссякаемый поток кровавой аморфной слизи продолжает течь из меня на протяжении нескольких дней, а с ним вытекает вся вина, сожаления и страх, которые я носила в себе. Я сплю, а те, кто сильнее меня, тихонько все это уносят и уничтожают. Я просыпаюсь, обнимаю своего ребенка и думаю о том, что он — мой второй опал, который я точно так же могу бесконечно обводить в круг и называть своим.
