К концу дня сотня крошечных деревьев рассажена по ячейкам. Я делаю снимки, сорок пять минут виновато наслаждаясь безвкусной музыкой из радиоприемника (слушать ее во время маркировки нельзя, иначе можно допустить ошибку в коде). Теперь ростки выглядят как отряд маленьких зеленых солдатиков, выстроившихся на плацу, и я представляю их зелеными же семнадцатилетними новобранцами Первой мировой, не понимающими, во что ввязались. Позже мы перенесем их в теплицу, где эти малыши проведут три года в относительном блаженстве, меняя им горшки всякий раз, когда понадобится больше места.
Затем коллекция выживших отправится в лес, где станет частью эксперимента. Все наши особые данные прогнозируют, что один из каждой сотни обработанных эмбрионов превратится во взрослое дерево, в десятки раз увеличивая наши шансы на успех по сравнению с естественным ходом вещей. Через тридцать лет одно из этих маленьких деревьев на моем столе вырастит семена и поможет дать ответы на вопросы, которые мы задали сегодня. (Разумеется, все это возможно только в том случае, если университет не срубит наш лес, освобождая место для общежития, детского сада или ресторана быстрого питания.)
В половине двенадцатого я звоню Биллу; он отвечает после двух гудков.
— На западном фронте без перемен, — сообщаю я ему, и он понимает. Там, где он сейчас находится, утро, и мой звонок сыграл роль будильника.
— Скоро загляну, — обещает он, а потом спрашивает: — Ты вымочила палочки?
— Что? — переспрашиваю я, делая вид, будто не поняла.
— Ты вымочила эти чертовы палочки от мороженого в отбеливателе?
— Конечно, — говорю я, и он фыркает, явно не веря этой лжи. — Говорю тебе, я их вымочила. И зародыши тоже. И сама стакан выпила, прежде чем начать.
— Потому что, когда через год мы потонем в отходах, вся твоя работа лишится налета романтики, — добавляет он.
— Надеюсь, мы управимся быстрее, потому что отбеливатель закончится раньше, — парирую я, и мы оба смеемся.
* * *
Мы смеялись, потому что это была шутка: Билл не собирался приезжать ко мне в ту ночь, потому что находился на другом конце земли.
За годы, прошедшие с рождения сына, моя жизнь в науке стала гораздо проще, хотя я так и не поняла почему. Это казалось странным: я не меняла ничего в манере проведения экспериментов или в том, как излагала свои идеи, но поменялась сама среда и то, что обо мне внутри нее думали. Я получала новые контракты, теперь не только от Национального научного фонда, но и от министерства энергетики, и от Национальных институтов здоровья. Частные спонсоры — например, Mellon Foundation и Seaver Foundation — тоже нас поддерживали. Это дополнительное финансирование не сделало лабораторию богаче, но впервые за долгое время позволило собрать новые приборы, заменить сломанные детали и останавливаться во время путешествий в приличных отелях. Главное же для меня заключалось в том, что теперь я могла расписывать Биллу зарплату на год вперед, а не от случая к случаю на пару месяцев.
Стоило мне перестать днем и ночью волноваться о том, как мы выживем, ко мне вернулось терпение и любовь к преподаванию. Сплав свободы и любви способен на многое, и это сделало меня еще энергичнее, чем обычно. Я подытожила свои идеи о развитии растений и воплотила их в более развернутых работах, написанных как цельные главы, что дало возможность включить все необходимые детали. Стоило мне как следует развить эти идеи, я начала получать за них награды: сначала медаль молодого ученого от Геологического общества Америки, потом медаль Мацельвейна от Американского геофизического союза, благодаря которой я легко осталась на своей должности в 2006-м. Воодушевившись этими достижениями, я начала рисковать сильнее и подала заявку на проведение экспериментов с елью в Норвегии — мне хотелось научиться сажать ростки деревьев, а также узнать, какой памятью они обладают.
Пока я жила в Норвегии, Билл оставался дома и руководил лабораторией. Клинту благодаря его обаянию и таланту к математике на протяжении нескольких лет неоднократно предлагали различные должности. В итоге он принял одно из них, и мы вместе уехали в окрестности Осло, где наш сын пошел в норвежский детский сад.
Среди искрящихся фьордов Восточной Норвегии я всегда чувствовала себя как дома. Здесь я могла просто быть собой, не рискуя показаться кому-то холодной или отстраненной. Норвежский мне нравится, и нравится говорить на нем: это емкий язык, в котором каждое слово имеет несколько значений, а смысл может изменяться в зависимости от того, как произнесена всего одна гласная. Мне нравятся темные зимние ночи со снегопадом и бесконечные пастельные летние дни. Нравится гулять среди еловой хвои, собирать ягоды и есть рыбу с картошкой семь дней в неделю.
Если подумать, в тот год в Норвегии мне нравилось абсолютно все, кроме одного — чувства щемящей тоски по Биллу. Но в глубине души мы оба знали: эта разлука необходима. Мы становились старше, я создала семью. Время и обстоятельства требовали, чтобы мы учились вести себя как коллеги, а не двенадцатилетние братья-близнецы.
* * *
Спустя шесть месяцев жизни в Норвегии я пишу Биллу сообщение: «Думаю о тебе сейчас».
Стоит нажать кнопку «Отправить», и оно перемещается в папку «Исходящие» — очередное звено в цепочке одинаковых писем, не получивших ответа. Я отправляю их каждый день уже три недели подряд, периодически перемежая сочувственным: «Надеюсь, ты в порядке».
Билл молчит больше месяца. Я знаю, что он никуда не делся, хотя сама чувствую себя потерянной. Четыре недели назад меня разбудило электронное письмо от него. «Привет. Только что узнал, что сегодня умер мой отец. Видимо, я уеду в Калифорнию. Масс-спектрометр перед отъездом выключу». Я немедленно начала строчить в ответ письма, которые процитировала выше, — сначала часто и с большей выдумкой, потом просто ежедневно напоминая о себе. Ответом была тишина.
За несколько недель, прошедших со смерти отца, Билл так и не вышел на связь, и цепочка оставшихся без ответа сообщений потянула за собой пустоту в моей душе. Я работала как обычно, но то и дело ловила себя на том, что бессмысленно смотрю в стену, задаваясь вопросом, зачем я занимаюсь наукой, — и наконец осознавая: я не хочу заниматься ею одна.
Билл не отвечал, но я слишком хорошо его знала — и знала, что он сейчас делает: усердно работает все ночи с семи вечера до семи утра, избегая людей и ни с кем не разговаривая. Так он обычно вел себя в депрессии, наступавшей после приступов мигрени. В лаборатории к этому уже привыкли и знали: проще оставить его в покое, пока дурное настроение не пройдет.
Однако эта депрессия затягивалась, и я никак не могла перестать воображать себе ту неделю, когда они оплакивали отца Билла в Калифорнии. Приход темноты в такие дни перерезает последние тонкие ниточки, благодаря которым ты держишься днем, — и скрыться от сопутствующей ей печали получается только во сне. А утром ты открываешь глаза и понимаешь, что начинается новый день скорби, которая проникает во все, что ты делаешь, и лишает пищу вкуса. Я знаю: когда умирает тот, кого ты любишь, кажется, будто с ним умираешь и ты сам. Я знаю также, что ни я, ни кто-то другой не можем помочь справиться с этим.
