Я тоже поднялась и сделала шаг вперед.
— Итак, что у нас есть? — Я осмотрела стандартный набор нашего потрепанного инвентаря. — Знаю. Давай соберем все это барахло в кучу, встанем рядом и будем на нее смотреть. После этого нам непременно что-нибудь придет в голову.
Билл одобрительно кивнул и отправился к противоположной стене теплицы. Вернулся он оттуда с запасами все еще рабочих сельскохозяйственных ламп, которые аккуратно сложил возле притащенных мной клубков удлинительных шнуров. Потом мы объединили усилия, чтобы передвинуть торцовочную пилу, несколько так и не распиленных мелких брусков и бочку с обрезками ДСП. Я принесла два ящика с инструментами и расположила их на видном месте, приоткрыв крышку одного так, будто это был сундук сокровищ. Билл добавил к экспозиции несколько мешков почвогрунта и поставил возле каждого пакет удобрений.
Я как раз раскладывала перед собой пакетики всех семян, которые у нас были, когда, подняв взгляд, увидела Билла. Он тянул ко мне рулон сетки, годами ржавевшей в углу. Я с отвращением сморщила нос:
— Да она даже не наша.
— Теперь наша, — возразил Билл — и мы оба поняли, что это только начало. Мы начали рыскать вокруг экспериментальных орхидей, подбирая бесхозные шланги и сломанные зажимы, складывая их в подолы футболок и сваливая потом в общую кучу.
— Срань господня! — завопил Билл, заметив дорогую беспроводную электродрель, которая лежала между двумя цветками. Он поднял ее, и мы обменялись взглядами. Таких дрелей в нашем распоряжении было как минимум пять штук, и Билл знал, что если мы захотим, то купим шестую в любой момент. Объем наших грантов, вероятно, в несколько раз превышал финансирование владельца этого инструмента. Все моральные и рациональные аргументы сводились к тому, что мы не должны красть дрель. Увы, единственный аргумент за оказался весомее: ее хозяина здесь не было.
— Знаешь, как говорят об аде? — спросила я, добавляя дрель к нашей добыче. — Обстановка там отвратительная, зато компания прекрасная.
Билл плюхнулся на стул и открыл банку газировки. Я кружила у кучи, втыкая в нее цветки орхидей, как будто передо мной была рождественская елка.
Позже выяснилось, что дрель сломана — она не работала, и мы, как ни старались, не сумели ее починить. Но она все еще лежит где-то в лаборатории: нам с Биллом даже в голову не пришло вернуть ее или просто выбросить. Я никогда не сочту бесполезным ни один инструмент и не признаю ни один из них ненужным. Очевидно, мне так и не суждено утолить свой научный голод, пусть даже наука и щедро меня кормит.
В тот день, сидя в теплице, мы с Биллом снова заговорили о наших целях и надеждах, о том, на что растения способны сами, а что мы, вероятно, можем заставить их делать. Вскоре наш мозговой штурм перетек в обсуждение былых достижений — и вот мы уже пересказываем друг другу истории, вошедшие в эту книгу. Сейчас им без малого двадцать лет, и это безгранично меня удивляет.
За эти годы мы получили три научные степени, сменили шесть работ, жили в четырех странах и посетили еще шестнадцать, пять раз оказывались в больнице, приобрели восемь подержанных машин, проехали как минимум 40 000 километров, усыпили одну собаку и провели примерно 65 000 измерений стабильных изотопов углерода. Это последнее достижение было нашей неявной целью на всем протяжении пути. До того как за упомянутые измерения взялись мы, только Бог и Дьявол знали эти цифры, и, подозреваю, обоим было до лампочки. Теперь же любой обладатель читательского билета может найти нужные значения, потому что мы опубликовали результаты своих исследований в семидесяти отдельных статьях в сорока разных журналах. И считаем это серьезным прогрессом: ведь наша невозможная работа в том и заключается, чтобы добывать новые нити информации из цельного полотна. Кстати, в процессе мы оба еще успели стать взрослыми, не перестав быть детьми. Ничто не доказывает это лучше, чем истории, которые мы снова и снова пересказывали друг другу в тот памятный день.
Наконец в теплице воцарилось молчание. А затем Билл удивил меня неожиданной просьбой.
— Включи это все в книгу, — сказал он тихо и серьезно. — Однажды. Сделай мне такое одолжение.
Билл знает, что я пишу. Знает о листочках со стихами, спрятанных в бардачке моей машины, о бесчисленных документах с названием «следующаяистория. doc» на жестком диске. Знает он и о том, как я часами листаю словарь, потому что нет более приятного для меня чувства, чем найти то самое верное слово, попадающее точно в сердце желанного смысла. Знает о том, что я читаю каждую книгу дважды (а иногда и больше) и пишу их авторам длинные письма (а иногда и получаю ответ). Знает о том, как важно для меня писать. Но до того дня он ни разу не давал мне разрешения писать о нас. Поэтому я лишь кивнула и мысленно поклялась сделать все от меня зависящее.
Я преуспела в науке, потому что совсем не умею слушать. Если прислушиваться к словам других людей, я одновременно умна и глупа, пытаюсь сделать слишком много, но при этом сделанное мною слишком незначительно, не смогу достичь желаемого потому, что женщина, и при этом пользуюсь некими привилегиями только потому, что женщина. Мне говорили: я могу обрести жизнь вечную, и говорили: я загоню себя в могилу раньше срока. Критиковали за излишнюю женственность и не доверяли из-за излишней мужественности. Предупреждали, что я принимаю все слишком близко к сердцу, и осуждали за бессердечность. Но все это говорили мне люди, понимавшие настоящее и способные видеть будущее не больше и не меньше, чем я сама. Эти противоречащие друг другу утверждения заставили меня осознать: я — женщина-ученый и именно поэтому никто не понимает, что я, черт возьми, такое. А с этим осознанием пришла и блаженная свобода действий. Я не слушаю советы коллег и сама стараюсь не давать их другим. Когда же на меня давят, я руководствуюсь всего двумя правилами: «Не стоит относиться к своей работе слишком серьезно. Кроме тех случаев, когда к ней стоит относиться серьезно».
Я приняла тот факт, что не знаю всего, что должна, — но так или иначе знаю все необходимое. Я не знаю, как сказать «Я люблю тебя», но знаю, как это показать. Те, кто любит меня, сделаны из того же теста.
Наука — это работа, не больше и не меньше. И мы продолжим ее делать, пока солнце встает на востоке, а недели сменяют друг друга, складываясь в месяцы. Я ощущаю тепло того же сияющего солнца, которое светит и лесу, и всему зеленому миру, но в глубине души знаю: я не растение. Скорее уж муравей, устремляющийся на поиски и добычу отдельных сухих иголок. Он переносит их на своей спине, одну за другой, через весь лес — и понемногу добавляет в гору игл настолько большую, что мне удается целиком вообразить лишь крошечный ее уголок.
Я — ученый. Просто муравей — незначительный и безымянный, — но я сильнее, чем кажусь, и являюсь частью чего-то существенно большего. Вместе мы строим нечто, способное вызвать удивление у внуков наших внуков, а в процессе то и дело сверяемся с весьма неточными указаниями, оставленными дедами наших дедов. Оставаясь маленькой живой частичкой научного сообщества, я просиживала бессчетные ночи в темноте, жгла свечи и с ноющим сердцем наблюдала за доселе неизвестным мне миром. Как и любому исследователю, на протяжении веков становившемуся хранителем драгоценных тайн, мне нужно было с кем-то поделиться этим знанием.
