– И вот однажды меня повели опять в комнату, где проводились все дознания и допросы, где я бывал первые месяцы моего заключения. Завели и посадили на стул, который стоял в центре комнаты. Следак сказал, что будет проведена очная ставка с Робертом Эйхе, мне дана последняя попытка для своего спасения, я должен дать показания против Эйхе в подтверждение тех, которые будет зачитывать следователь. Я очень разволновался. Почти два года мы находились здесь!
И вот его завели… Вернее, его заволокли два энкавэдэшника. На Эйхе было страшно смотреть! Ноги, как раздутые мешки, не могли держать его тело. Переломанные и раздробленные кости превратили их в безжизненные органы. Суставы рук были вывернутыми и причиняли ему неимоверную боль. Он стонал. Его тоже посадили на стул, который стоял на расстоянии метра от меня. Энкавэдэшники продолжали держать его, иначе он не мог сидеть. Когда ему громко назвали моё имя, он тяжело поднял голову и попытался посмотреть на меня.
Господи, что это было за лицо! Один глаз его был вытечен! Чернильного цвета, опухшее до неузнаваемости, оно вселяло в меня ужас! Как мог человек вынести такие муки! Он смотрел на меня единственным глазом, а по щеке бежала слеза. Я и сам чуть не лишился сознания! Мне в лицо вылили стакан холодной воды. Я ничего не слышал из того, что говорил следователь, и всё смотрел и смотрел на Эйхе. Из глаз у меня бежали обжигающие щёки горячие слёзы. Очнулся только тогда, когда меня толкнули в спину и велели рассказать всё, что знаю об Эйхе.
Я рассказал. Говорил и говорил, не отрывая взгляда от Роберта Эйхе, он тоже смотрел на меня. Когда замолчал, он открыл свои спёкшиеся от крови, распухшие губы и сказал: «Благодарю за службу!»
Больше Роберт ничего не говорил. Вскоре его уволокли. Меня же вновь избили, кричали, что я подписал себе смертный приговор тем, что не подтвердил показания, приготовленные следователем, и тоже уволокли в камеру. На следующий день Роберта Индриковича не стало.
Меня же ждала Колыма. Это тоже целая школа по выживанию. Освободили после смерти Сталина. Семью я свою не нашёл. Сгинули где-то в лагерях…
Моя мамочка, выслушав этот страшный рассказ, сильно заплакала, чем испугала меня, я ведь тоже была под впечатлением исповеди Василича. Мама велела ему никому не рассказывать эту страшную историю.
Прошло какое-то время, однажды ранним летним утром Василич не приехал за нами. Вечером мои родители долго обсуждали внезапное исчезновение шофёра, который бесследно канул в неизвестность, и его никто не стал разыскивать.
Что с ним произошло? Жив ли он? Никто об этом не знает.
Вот такая история. Я хорошо помню Василича, его беззубую улыбку, его рыжие усы и такую же небольшую щетину на впалых щеках, его большую тёплую руку. Может быть, я осталась единственной, кто знает о жизни этого человека, поэтому, дорогой читатель, рассказала историю Василича и тебе.
Окруженец
В последнее время часто пишут об изменниках, предателях Родины периода Великой Отечественной войны, называются немалые цифры. Я спрашивала о них своего деда, Савелия Григорьевича, который прошёл всю войну в артиллерийской разведке.
Он говорил о том, что в первый год, особенно летом и осенью сорок первого, советские люди, воспитанные в духе «непобедимости», проявляли растерянность, неумение мобилизовать себя, собрать свою волю в кулак. Было и паникёрство. Однако он считал, что всё это свойственно любому человеку. Позднее этот же боец шёл в атаку, совершал поступки, которые потом назовут героическими. По поводу этого он рассказал тяжёлую историю о своём выходе из окружения.
До сих пор я не могу забыть её. Она наводит на размышления о том, как формируется человеческая воля, стойкость и, я бы сказала, героизм.
Вот его рассказ…
Я был призван на фронт 24 июня 1941 года Каменским военкоматом Алтайского края. Два месяца нас продержали в артиллерийской школе в городе Томске, из которой вышел сержантом, а по роду деятельности – заряжающим. До этого я не умел даже стрелять и никогда не держал в руках боевого оружия.
В середине августа нас погрузили в вагоны и повезли на запад. Сказали, что на фронт, где шли ожесточённые бои с большими потерями с нашей стороны. С нами были несколько офицеров в звании капитанов. Эшелон был большой, где-то десять – тринадцать вагонов, более трёхсот человек. Это немало. Оружия нам не выдали, объяснив, что это будет сделано на передовой. Офицеры, молодые, бравые ребята, хорошо с нами обращались, часто шутили, смеялись над нашей неопытностью, особенно над молоденькими солдатиками, которым едва исполнилось 18–19 лет (дедушке в ту пору было двадцать девять лет). Состав часто останавливался прямо где-нибудь в поле или в лесу. Станции, как правило, проезжали мимо, а если и делали небольшую остановку, то только чтобы получить провиант и набрать воды. Видимо, так делалось во избежание диверсий со стороны врага. Так мы ехали несколько дней.
Наконец нас выгрузили. Вокруг стоял лес, но мы уже привыкли, что основные стоянки проводились в подобных местах. Была дана команда о построении в колонну по четыре человека, наши командиры встали впереди, и мы пошли.
Кто-то из солдат вновь задал вопрос об оружии. И не случайно… До нас доносился гул, слышалась артиллерийская канонада, недалеко шёл бой. Однако нам объяснили, что мы ещё далеко от линии фронта, оружие нам выдадут именно там, на месте непосредственных боёв.
Колонна пошла вдоль железнодорожной линии, а потом углубилась в лес. Сначала шум боя стал к нам приближаться, но вместе с тем, как мы углублялись в лес, звуки канонады становились слабее. Шли долго и быстро, без привалов и остановок. Это было неудивительно, ведь рядом бой… Нам была дана команда не разговаривать, не курить, не производить лишнего шума. Наконец привал! Все просто повалились от усталости. Стояла невыносимая духота и жара. Конечно, солдаты набросились на воду. Но нам объяснили, что запас воды ограничен и пить на марше много нельзя.
Я шёл недалеко от офицеров. Мне они казались красавцами! Такая выправка, ни одного лишнего движения и слова! В новеньких, с иголочки формах! Посмотришь, и самому быть похожим на них хотелось. Весь как-то подтягиваешься. Мы так маршем прошли целые сутки. Поздно, уже по темноте, прозвучала команда отбоя. Нам раздали небольшой сухой паёк, который сами же и несли по очереди. Шума боя совсем не было слышно. Кто-то вслух отметил это.
На следующий день марш был продолжен. Прошли ещё сутки, вновь ночной привал. Расположились мы на ночлег на огромной открытой поляне. Более старые солдаты, «старики», подошли ко мне. Нам казался странным весь наш марш-бросок по лесам. Мы решили, что утром обязательно потребуем у офицеров объяснения. Усталость взяла своё, и мы уснули.
Ранним утром, проснувшись, пошли к месту ночлега офицеров. Видим, а их и след простыл! Нет ни одного офицера! Мы заподозрили неладное! Дали команду подъёма.
И тут застрочили по нам вражеские пулемёты, послышалась немецкая речь, через мгновение мы уже увидели немецких автоматчиков! Что делать? Ведь мы без оружия! Конечно, началась паника! Крики, сумятица! А немец строчит! Наши солдатики, как скошенные, падают и падают. Кто-то из старшин кричит:
