– Ничего себе широта взглядов. – Он поперхнулся. – История о том, как ведьмы собрались в единый рой и живописно замучили человечество. На широком экране. Круто.
– Я понимаю. – Она вздохнула. – Нельзя показывать злодеяния ведьм, тем более в таких масштабах, это нарушает права неинициированных. У нас, чтобы ты знал, ведьм можно представлять разве что в лирических комедиях, и то с проблемами. Не только историческая сага, но и просто социальное кино никогда не будет снято. А общественный контекст…
Она запнулась. Все, что случилось позавчера ночью, казалось полустертым сном; возможно, она не один раз увидит это в кошмарах, но потом, потом. Сейчас ее сознание защищается, ретуширует страшное и постыдное, редактирует боль, и теперь даже кажется, что она сбежала в это кафе прямо с церемонии награждения; Эгле опустила плечи в память о поражении – на секунду.
– Номинация – уже победа. – Он снял темные очки. Эгле еще раз убедилась, что на инквизиторах синяки и рассечения заживают быстрее, чем даже на ведьмах.
– Ты ничего не понимаешь. – Она отвела глаза, не желая слишком явно его разглядывать. – Эта работа… лучшее, что я сделала в жизни. Дальше некуда расти. Не вижу перспективы.
– А дали бы премию – перспектива нарисовалась бы?
– Не знаю. Все эти утешения… премия, мол, не главное… А для меня главное, Мартин. Мне важно, чтобы меня… ценили. Меня оскорбляет игнор. И я не боюсь об этом говорить.
– Ты никогда не думала пройти инициацию? – Он улыбался.
Эгле поперхнулась:
– Ничего себе вопросы. Нет, знаешь, моя жизнь меня в целом устраивает. Действующая ведьма – это, как ни крути, не вполне человек, а на фига мне эти спецэффекты…
– Тогда бы ты получила премию наверняка. – Он прищурился. – Ни одно жюри не устоит против хорошего фокус-знака… Знаешь, что это?
Эгле поставила на стол свой бокал:
– Знаю. Ну и что?
– Ты могла бы получить что хочешь. Статуэтку. Заслуженно. В руки.
– А меня бы тогда выявили на следующем контроле в Инквизиции, – сказала она неуверенно.
– А ты бы не пошла на контроль. Ведьмы после инициации пускаются в бега, живут под чужим именем, подделывают документы. В мегаполисе, в толпе, кто тебя отыщет? Особенно если ты умеешь стелс-знак?
Она не могла понять, шутит он или говорит серьезно. Она вообще не могла его понять.
– Ты никогда не думала, каково это – быть действующей ведьмой? – Он больше не улыбался. – Это значит власть. Решать в свою пользу. Получать что хочешь. Видеть насквозь. Не интересно, нет?
Она недоуменно смотрела ему в глаза, и он ломанулся в ее растерянность, как в открытую дверь. У Эгле перехватило дух: казалось, он ворвался в ее сознание и шарит там руками в грубых перчатках, проверяя на подлинность чувства, перебирая мысли. Инквизиторская манипуляция, самая гадкая, ее применяют разве что при постановке на учет…
Она отшатнулась, чуть не опрокинув стол. Зашатались бокалы. Он отвел глаза:
– Извини. Мне показалось, ты у них на крючке, в смысле, у ведьм. Готова к инициации. Я ошибся.
– Инквизитор, – сказала она, стараясь не заплакать от обиды, разочарования, унижения.
– Все ведьмы-убийцы были людьми, – сказал он шепотом. – А потом им что-то понадобилось. Деньги. Любовь. Власть. Статуэтка. А я здесь затем, чтобы вы не инициировались. Никогда.
Эгле встала. Ослепнув от слез, не могла понять, в какой стороне дверь.
– Послушай, – сказал он умоляюще. – Я последний человек, который желал бы тебе зла. Я видел, как тебя убивали. Ну прости ты мои профессиональные повадки, я не хотел тебя обидеть…
– А со своей матерью, ведьмой, ты тоже так поступаешь?!
Она успела увидеть, как расширяются его зрачки. Она его достала. Она уязвила, она попала в цель, она отомстила.
Шагая к двери, Эгле почти не плакала.
* * *
– …Заново рожденная мать!
– Ко мне, дети. Ко мне.
Колоссальный смерч вырастал среди мертвых городов, на развалинах, где полыхали бензиновые костры. Вихрь подхватывал языки пламени, волочил по спирали, нес по кругу все, до чего мог дотянуться – покореженные автомобили, тележки для покупок, промышленные холодильники, обломки асфальта. Смерч подхватил и закружил табун белых лошадей – живых карусельных лошадок. Их гривы развевались в темноте.
Ивга сидела на вершине черного конуса, не касаясь спинки резного кресла. Она была смерчем. Она была – свобода и вечное движение. Она подняла и развеяла ветром весь этот мир; среди обломков летали, кувыркаясь и хохоча, ее дети. Их неудержимо влекло к ней, тянуло к центру, к черному столбу; они двигались, как лошади на краю воронки – по спирали, завороженные, приближаясь к обретению смысла, к самому ценному в мире, к единственному, что имеет ценность, – к матери…
– Дети, ко мне!
Сон оборвался. Ивга разлепила веки; она уснула на заднем сиденье. Машина стояла у ворот уже – Ивга посмотрела на часы – уже пятнадцать минут. Водитель терпеливо ждал.
– Спасибо, Глеб, надо было разбудить. – В ушах у нее звучал черный смерч. – Завтра лекций нет, значит, до послезавтра. Всего доброго.
– Всего доброго, госпожа Старж.
Ивга прошла по дорожке, выложенной красным кирпичом, поднялась на каменный порог и не сразу справилась с дверным замком. В доме пахло свежим деревом, мятой и немного сыростью. Над пустым камином стояла фотография Мартина-шестиклассника. Ивга прошла через гостиную на кухню, открыла окно, замерла, глубоко дыша, вцепившись в подоконник.
Страх перед новым пришествием Ведьмы-Матери никуда не девался все эти годы. Он мог быть приглушенным, полузабытым – но никогда не избытым до конца. Рядом с этим страхом всегда отиралось мучительное сожаление: абсолютная свобода. То чувство, с которым она поднялась когда-то на верхушку перевернутого смерча. И которого никогда больше не испытает.
Запищал телефон; Клавдий редко звонил ей с работы. Только в исключительных случаях – когда она попала в аварию за рулем, когда сломала ногу, когда Мартин сказал ей, что бросает юридическую школу и хочет быть инквизитором. Клавдий чувствует ее на расстоянии, с возрастом эта его способность становится просто пугающей.
– Что у тебя? – спросил, не здороваясь.
– Все хорошо, я уже дома. Я немного беспокоюсь насчет Мартина…
– Я вернусь раньше, – и связь оборвалась. Ивга вздохнула, пытаясь успокоить сердце, прыгающее, как лягушка в молоке; Клавдий знал о ее страхе перед инициацией, но о сожалении он тоже знал. Хотя Ивга предпочла бы, чтобы он знал только о страхе.
Много лет назад Ивга, тогда еще аспирантка исторического факультета, дотошно описала все, что происходило с ней во время инициации – всю дорогу туда и обратно. Оформила как исследование по всем правилам, с применением научного инструментария, и дала прочитать Клавдию.
