Еще мгновение назад ведьма была здесь – а теперь уже висела на подножке, обеими руками вцепившись в переднюю водительскую дверь; еще мгновение – синяя гармошка открылась, пропуская ведьму внутрь.
Клавдий зарычал, посылая ей вслед удар – слишком слабый, потому что надо было еще и совладать с машиной; ребята на заднем сиденье выхватили каждый по пистолету. Это зря; стрелять по ведьме – себе дороже…
Трамвай дрогнул. Дернулся, как от боли, – и пошел вперед, попер через перекресток, игнорируя все правила движения и свой собственный честный маршрут. Играючи перескочил через стрелку – Клавдий увидел запрыгавшие под колесами искры. Трамвай рванул, въезжая на огромную улицу Индустрии, поддал ходу, покатился под уклон…
Поворот руля. Педаль, вдавленная в пол. Ветер, выедающий глаза.
Невообразимо длинная улица Индустрии на всем своем протяжении еле заметно уклонялась под гору. Трамвай, набравший скорость курьерского поезда, грохотал, раскачиваясь из стороны в сторону, поднимая за собой шлейф коричневой пыли; Клавдий, щуривший воспаленные глаза, сквозь стекло различал оцепеневшую фигурку вагоновожатого. И гордо выпрямившуюся, прямо-таки монументально воздвигшуюся рядом женщину. Клавдию хотелось стрелять. Если бы он не знал, что всякая пущенная в ведьму пуля почти наверняка убивает стоящего рядом свидетеля – а то и самого стрелка…
Улица Индустрии кончилась. Будто вырвали из-под ног длинную ковровую дорожку. Трамвай, не снижая скорости, вылетел на поворот.
Непонятно, как железо может издавать такой звук. Не скрежет – свист, будто тысяча обезумевших регулировщиков вопят в свои свистки, взывая к ведьминому благоразумию…
Трамвай, будто лошадь-иноходец, разом оторвал от рельс все свои левые колеса. Уже в воздухе они продолжали бешено вращаться.
Клавдий изо всех сил потянулся вперед, словно желая поддержать валящуюся набок громаду; к сожалению, он был властен только над ведьмами. Над городским транспортом – никак.
Трамвай рухнул. Содрогнулась земля, лопнула ближайшая витрина, трамвай перевернулся, вскинув колеса к небу, давя и кроша припаркованные у тротуара машины; перевернулся снова, и какое-то мгновение казалось, что сейчас он ударит о стену дома с расколотой витриной – но силы падения не хватило. Трамвай – уже не трамвай, а его изувеченный труп – опрокинулся назад, в железно-стеклянное месиво, оставшееся от ни в чем не повинных машин, и земля вздрогнула снова.
Клавдий обнаружил, что сидит, изо всех сил упершись в приборную доску, вдавив до отказа педаль тормоза, хотя машина стоит неподвижно, и на заднем сиденье никого нет, дверцы распахнуты.
Солнце вставало, из красного становясь золотым…
Вагоновожатый умер в больнице.
Двое пассажиров раннего трамвая остались жить, а больше на месте катастрофы никого, по счастью, и не было.
Ведьмы не было тоже. Ее так и не нашли.
* * *
Парусник-абажур светился изнутри. На стенах студенческого жилища лежали причудливые тени; Ивга хотела улыбнуться старой, такой знакомой комнате – но не смогла.
Чувство неподъемной вины. Назар ни словом, ни взглядом не упрекнул ее – но Ивга ощущала, как с каждой секундой его присутствия груз ее провинности делается все сильнее и жестче. И не могла радоваться.
Стыдно смотреть в глаза. Но так хочется смотреть, так хочется жадно ловить каждую черточку, мельчайший отпечаток дней, проведенных порознь…
Она вымучила-таки улыбку. Присела на диван, свидетель множества страстных ночей:
– Мне чаю… можно?
Назар серьезно кивнул и ушел на кухню; Ивга, много дней ожидавшая этой встречи, спрятала лицо в ладонях.
За полчаса до свидания ее прямо-таки мутило от волнения. Больше всего она страшилась заметить брезгливость в его взгляде или жесте и потому, давясь ненатуральным хохотом, первым делом сообщила:
– Ты не бойся… Ведьмы, неинициированные, ничем от других людей не отличаются… Даже физиологически, хоть у Старжа спроси…
Эти слова лишний раз подтвердили, что в ходе напряженного ожидания рассудок Ивги слегка помутился – в здравом уме она вряд ли додумалась бы до такой глупости. Назар помрачнел, но промолчал.
Теперь она сидела на диване, закрыв лицо руками, и сквозь холодные пальцы просачивался волшебный, праздничный свет корабля-абажура; Назар хозяйничал на маленькой кухне, и Ивге казалось, что этот звон посуды – насмешка над ее мечтой. Над ее маленькой и теплой, уютной грезой: светится абажур и любимый человек кипятит на кухне чай…
В воздухе витала нотка фальши.
Так выросший ребенок, всю жизнь лелеющий в душе магическое воспоминание о покинутом городе своего детства, возвращается наконец на его пыльные, потные, суетливые улицы – и топчется перед дверью родного дома, растерянно сжимая ручку внезапно потяжелевшего чемодана. Потому что, оказывается, необратимая потеря – не обязательно смерть. Вернее, смерть по-другому, когда внешне ничего не заметно и даже сам умерший не сразу понимает, что случилось…
Назар принес две дымящиеся чашечки. Поставил поднос на стол, уселся на круглую вертящуюся табуретку в углу и оперся острыми локтями об острые же колени.
Ее фантазия все еще цеплялась за обломки мечты; в том мире, который она в очередной раз для себя придумала, Назар сел рядом и взял ее руку в свою; она хотела помочь мечте, подняться, подойти к нему и положить ладони ему на плечи – но в последний момент испугалась, ослабела и едва успела подавить тяжелый вздох.
Воротник его свитера пахнул резковатым, незнакомым одеколоном, и чужой, новый дух перебивал привычный аромат его кожи и волос. Ивга глубоко вдохнула, ее ноздри дрогнули, пытаясь через всю комнату поймать ускользающий запах; Назар заметил это и, как ей показалось, содрогнулся. Или показалось? Или это ее мнительность становится совершенно уже болезненной, нестерпимой?
В ее придуманном мире Назар говорил, не переставая. Смеялся, гладил ее руку и тысячу раз просил прощения за ее, Ивгину, провинность…
С момента их встречи прошла тридцать одна минута. Старенькие часы на стене безжалостно отцокивали время – а Ивга с ужасом чувствовала, как ничего не происходит. Будто в пустом заколоченном ящике.
И тогда ей захотелось, чтобы хоть что-нибудь случилось. Пусть даже плохое.
И потому она спросила, заставив свои губы улыбнуться:
– А как доктор Митец? Как поживает папа-свекор?
Назар поднял глаза. Впервые за тридцать две минуты от начала свидания Ивга встретилась с ним взглядом – и на мгновение задержала дыхание.
Потому что в глазах Назара не было упрека, которого она ждала, ни брезгливости, которой она так боялась. Это были совершенно прежние, вот только смертельно усталые, больные и печальные глаза.
– Ивга… Я без тебя жить не могу.
* * *
Чай так и остался невыпитым; более того, одна из чашек соскользнула со стола и оставила на ковровой дорожке темную непросыхающую лужицу. Абажур-кораблик невозмутимо плыл под белым небом потолка, а в комнате тем временем бушевал неистовый, малость истеричный шторм.
