Будто отвечая на его раздражение, в динамиках послышался шелест. И сдавленный голос, совсем не похожий на ласковый тенор диктора, объявляющего остановки, – сдавленный невнятный голос пробормотал обеспокоенным людям:
– Граждане пассажиры, управление метрополитена приносит извинения за неудобства, возникшие… будут устранены. Минуту терпения… терпе…
И в этот самый момент абитуриент, привалившийся к стене, и полицейский, бессильно сжимающий дубинку, и сухощавая женщина, сидящая на полу, и еще одна, тщетно пытающаяся собрать раскатившиеся из сумки вещи, и еще одна, с плачущим ребенком на коленях, и много десятков пойманных в ловушку мужчин и женщин услышали сперва тихий, а потом все более наглеющий смех.
Так смеются, не разжимая губ. Не откровенный хохот – но торжествующий, издевательский, исполненный наслаждения звук, от которого все содержимое поезда – от щенка, перевозимого за пазухой толстого веснушчатого мальчишки, до самого машиниста, носящего звание «двадцать девятый», – все эти люди и звери, включая юного абитуриента, впали в панику, граничащую с помешательством.
Этот тоннель еще не помнил таких звуков. Такого отчаянного крика. Такого звона разбиваемого стекла; самые сильные, наделенные непомерным инстинктом самосохранения, успели выдавить окна, оттеснить женщин и детей и выскочить из замкнутого пространства вагонов – чтобы тут же угодить под колеса, потому что поезд пришел в движение.
Смех не стихал. Он вырывался из всех динамиков, и там, снаружи, от этого смеха цепенели стоящие на эскалаторах люди, и сами эскалаторы под их ногами цепенели тоже; женщины в форменной одежде и полицейские с рациями метались, не зная, кого звать на помощь; толпы, ожидавшие поездов на станциях, сбивались в стадо, стремясь как можно дальше отойти от края перрона, – потому что все поезда, оказавшиеся на то время в тоннелях, завели жуткий неудержимый хоровод.
Абитуриент, забившийся в угол – а только в темном углу можно было спастись от десятков тяжелых ног, – видел, как пролетают мимо станции. Белая вспышка, перемена тона в песне проводов – и снова крик, и снова грохот, и полная темнота, потому что свет в вагоне давно погас… И вцепившиеся друг в друга люди. И резкий, острый запах чьих-то испражнений; и смех, проникающий даже в зажатые ладонями уши. Смех, вселяющий покорность. Чувство обреченности. Все…
«Инцидент в метро» продолжался двадцать две минуты; потом женский голос, смеющийся в динамиках, презрительно хмыкнул напоследок – и ушел. Отдалился.
Потом, когда части гражданской обороны спустились в тоннели, когда смогли потушить пожары, когда поезда с разбитыми прожекторами удалось подогнать к станциям, когда потянулись наверх носилки с пострадавшими – тогда в потоке едва держащейся на ногах толпы под голубое небо сегодняшнего проклятого дня выбрался юный абитуриент, любитель метро. Он брел, не замечая, что брюки его мокры; его показания, записанные на служебную видеокассету, спустя сорок минут попали на глаза Великому Инквизитору. Попали в числе множества других, одинаково бессвязных и беспомощных.
Завтра юноша вернется домой.
А еще через неделю облысеет, как бильярдный шар. От жестокого стресса.
Хотя, если вдуматься, зачем бухгалтеру волосы?..
* * *
Старик нехорошо себя чувствовал – с самого утра. Праздник оказался под угрозой; однако пятилетний внук, собравшийся было устроить громкий скандал, притих после короткого разговора с матерью. Малыш, чья голова еле-еле поднималась над обеденным столом, впервые в жизни смог сознательно сопоставить в душе «хочу на праздник» и «дедушке плохо», и сделал выбор, и смирился, и притих; старик растрогался. Старик взял себя в руки, положил под язык сильно пахнущую таблетку и повел внука на небывалое зрелище – традиционные гонки воздушных шаров.
Еще вчера поговаривали, что в связи с последними событиями в Вижне гонки будут отменены; еще вчера старик знал, что этого не случится. Слишком большие деньги летают на этом празднике, слишком большие деньги стоят за каждым из рекламных щитов, слишком много уважаемых стран прислали на праздник своих представителей, слишком серьезная вещь традиция, ее просто так не отменишь…
Билеты были куплены заранее. Недорогие, но вполне сносные – не поднимаясь с деревянной трибуны, можно было разглядеть большую часть поля. А уж мальчишка, стоящий у деда на коленях, и подавно видел все на свете, а когда шары поднимутся в небо, зрителями станут и те, кто не купил билета, кто толпится сейчас за оградой, за частой – дань предосторожности – цепью полицейских со щитами и дубинками. Мальчишка на дедовых коленях вертел головой, не зная, куда в первую очередь смотреть: на парад экипажей, отдающих рапорт Председателю общества воздухоплавателей, или на вооруженных дядек в красивой форме, в касках, со свистками, рациями и пистолетами…
Старик глубоко вздохнул. Свежий воздух, слабый ветерок – ему сделалось значительно лучше. Он почти не ощущает сердца, и хорошо все-таки, что он не позволил себе расклеиться. И как безудержно радуется пацан…
Дали старт.
Канаты, до сих пор удерживавшие на земле все эти немыслимые цветные сооружения, с видимым облегчением лопнули; трибуны завопили, приветствуя любимцев, изливая свою бурную радость в синее безоблачное небо этого дня. Восторг от экзотического зрелища, бравурной музыки и хорошей погоды обернулся всеобщей неопределенной веселостью; мальчишка топтался на коленях деда, вопя и подпрыгивая, зачарованно провожая взглядом пестрые шары, поднимающиеся все выше, – да и сам старик, вот уже много дней пребывающий в глухой депрессии, ощутил свежее прикосновение ветра.
– Пошел! Пошел! «Ястреб» выше всех пошел, смотри, деда!..
– Итак, дорогие зрители, начался первый этап гонок, и мы с замирающим сердцем наблюдаем…
– Деда, смотри, а у того красного хвост!.. А там вертолет, смотри, деда, там вертолет летает! А смотри-и…
Небо цвело.
Шары поднимались выше, все выше, время от времени на трибуну падала тень – тогда дед с внуком видели солнце, просвечивающее сквозь тончайшую, разукрашенную всеми красками ткань. Разворачивались, причудливо извивались рекламные ленты – у толпы захватывало дух от изобретательности устроителей. Шары парили, то сливаясь с голубизной, то ярко вспыхивая на ее фоне – бока многих из них меняли свой цвет в зависимости от температуры, ветра, еще кто знает от чего; гремел оркестр, кто-то пустил ракету, и его тут же увели за нарушение правил. О чем-то взахлеб кричал комментатор – старик не слушал его, зачарованный зрелищем. Уж если мне так здорово, так необычно… то какими же глазами смотрит на это пацан?..
В этот момент самый большой и самый высокий шар, представляющий, кажется, огромную обувную фирму и называемый, кажется, «Ястребом», как этот шар вдруг съежился, будто гнилая груша, и внезапно стал терять высоту.
Испуганно закричали трибуны; шар опустился так низко, что из-под расписной корзины шарахнулись зеваки, – по счастью, далеко за ограждением, там, где не было трибун, где народа было поменьше; почти коснувшись земли, шар вдруг стремительно раздулся снова, и люди завопили уже от восторга – в очертаниях его ясно проступила клоунская физиономия, с круглым носом и оттопыренными ушами, с весело растянутым ртом.
