Эти мысли промелькнули в его голове за какую-то пару мгновений, а потом Нумоний сказал:
— Но вообще-то я думаю, что на сей раз наместник прав. Сегест ведет себя как разъяренный отец в одной из комедий Плавта. Невозможно поверить всем его наветам… Никак невозможно!
— Почему? — спросил Эггий. — По-моему, у него есть довольно веская причина злиться.
— Ну, не знаю. — Нумоний пожал плечами.
Верхом он держался так уверенно, что мог бы сойти за человеческое туловище кентавра. Эггий, конечно, тоже умел ездить верхом, но никогда особо этим не увлекался: когда его подсаживали на лошадь, он оказывался слишком далеко от земли… Как и Нумоний, но того высота, похоже, ничуть не волновала.
— Если ты помнишь, — продолжал кавалерист, — наместник беседовал и с Арминием, и с Сегестом. А если кто и способен разобрать, который из этих людей прав, — так только Вар.
Эггий хмыкнул.
— Верно. О чем тут еще говорить!
Да, так и следовало считать и на том успокоиться… Но Эггию это никак не удавалось. Ему почему-то казалось, что Арминий сумел-таки задурить наместнику голову.
Возможно, столь невеселые мысли были навеяны тем, что его окружало. Префект снова непроизвольно огляделся по сторонам. Конечно, с флангов были выставлены заслоны, поэтому не приходилось опасаться внезапного нападения улюлюкающих варварских орд, но Эггий все равно продолжал настороженно озираться, словно ехал посреди маленького отряда, где каждый должен быть начеку. Он достаточно часто выезжал с такими отрядами, и у него появилась неистребимая привычка все время осматриваться.
Нумоний тоже начал поглядывать то в одну, то в другую сторону: значит, научился осторожности во вражеской стране. А что Германия была вражеской страной, сомневаться не приходилось.
Неудивительно, что Цезарь, впервые побывав в германских лесах, описывал здешних зубров как немыслимых чудовищ. Да и не только зубров — о лосе он писал, будто зверь этот настолько велик, что валит дерево, стоит ему прислониться к стволу, а потом не может подняться, потому что у него на ногах нет суставов. А еще Цезарь сообщал о другом чудном звере с единственным ветвистым рогом, растущим изо лба. Люций Эггий не имел ни малейшего представления о том, что это за зверь, и, скорее всего, сам Цезарь не просветил бы его на сей счет. Старина Цезарь наслушался здешних баек наверняка.
Плохо то, что, хотя в германских лесах могло и не быть столь диковинных зверей, зато германцы в них водились в изобилии; сейчас их было ничуть не меньше, чем во времена Цезаря. И они оставались более опасными, чем все зубры, лоси и однорогие звери, вместе взятые. Для Люция Эггия это было очевидно, и он просто не понимал, почему столь очевидного факта не замечает Вар.
Они возвращались в Германию. Квинтилий Вар вполне бы мог без этого обойтись. Откровенно говоря, он бы с радостью без этого обошелся. Уезжать из Ветеры во второй раз было труднее, чем в первый. В первый раз он не осознавал, что оставляет. Теперь он точно это знал.
— Знаешь, чего я не понимаю? — спросил он Аристокла, когда легионы разбили лагерь на ночь.
— Нет, господин, — ответил раб. — Но ты мне расскажешь, правда?
— Без сомнения.
Если Вар и уловил иронию в голосе раба, он оставил ее без внимания. Погрузившись в свои мысли, он продолжал:
— Я не понимаю, почему германцы не падают на колени, не бьются лбом о землю и не благодарят нас за то, что мы приняли их в империю. То, как они сейчас живут…
Наместник поежился.
— Неужели все так плохо? — спросил Аристокл. — Ты не взял меня с собой сегодня пополудни, когда посещал этот… Как они его называют, господин?
— Хутор. Они называют такую усадьбу хутором.
Вар поморщился, словно слово имело кислый привкус.
— Нет, если хочешь знать мое мнение, все не просто плохо. Все еще хуже. Гораздо хуже. Германцы и их домашний скот делят одно и то же жалкое жилище. Только германцы — а, да, и куры! — ходят там на двух ногах. А кроме них там полно четвероногих, причем порой только по количеству ног людей и можно отличить от тяглового скота.
Аристокл хмыкнул, подавил смешок, хмыкнул снова и, не выдержав, открыто рассмеялся.
— Хорошая шутка, господин.
— Шутка! По-твоему, я шучу? Клянусь богами, хотел бы я, чтобы это было шуткой. Принеси мне с кухни вина, ладно? Может, оно отобьет тот гадкий привкус, который до сих пор у меня во рту, — сказал Вар.
— Конечно, господин.
Аристокл поспешно удалился и вернулся в шатер с двумя чашами вина — для наместника и для себя.
Вар ничего не сказал по этому поводу: разве не естественно, что раб сам о себе заботится? Совершив небольшое возлияние на жирную германскую почву, наместник спросил:
— Так на чем я остановился?
— На том, что ты видел в усадьбе, господин.
Аристокл не стал лить вино на землю, решив приберечь все, что раздобыл, для себя.
— А, да, верно. Правильно. Так вот, там все живут вместе, вповалку, хотя меня уверяли, будто тамошний хозяин — один из самых богатых варваров в округе. Несчастный дикарь! Правда, они явно не голодают — ни он, ни его люди. А кроме того…
— Наверное, они твердят о своей любви к свободе, — предположил Аристокл, скорчив презрительную гримасу. — Должен сказать, варварам вообще свойственно переоценивать свободу.
— Вот как? — пробормотал Вар, подумав, что в дни величия Греции ни один эллин не ляпнул бы подобной глупости. — Значит, ты бы отказался от свободы, если бы я тебе ее предложил?
— Я уверен, что ты предложишь мне ее, господин, — в своем завещании, — ответил Аристокл. — Я надеюсь, что благодаря богам это время наступит не скоро. А до той поры я доволен своей судьбой. Хотя не могу не признать: раб, которому не повезло иметь такого доброго и щедрого господина, может думать иначе.
Конечно, рабы склонны к лести. У раба, скупящегося на лесть, господин может оказаться вовсе не таким уж добрым и щедрым. Впрочем, Вар слышал похожие слова и от других своих рабов, и если лестью каждого в отдельности можно было пренебречь, то все отзывы, вместе взятые, возможно, имели отношение к истине.
То же самое Вар слышал и от принадлежавших ему женщин. Причем не все эти женщины были настолько старыми или безобразными, чтобы у него пропало желание уложить их в постель. Рабство было тяжелее для женщин, чем для мужчин. Ничего удивительного. Если привлекательная женщина находится в твоей безраздельной власти, почему бы не воспользоваться этим и не получить удовольствие? Твоя собственность не может отказаться. А если в результате будет зачат раб, это чистая прибыль.
Но Вар не хотел, чтобы рабыни питали к нему ненависть, переспав с ним. Будучи человеком по натуре осторожным и умеренным, он вообще не хотел пробуждать в ком-либо ненависть. Ведь ненависть — очень сильное чувство, и испытывающие его люди порой наносят удар, не задумываясь о том, чего им это может стоить.
