– Коллега Нигрен, – сказал он каким-то странным голосом.
Маленький доктор взял наушники.
– Что? – задыхаясь, дрожащими губами прошептал Роган.
Аппарат этот на палубном жаргоне называли «замогильный фонендоскоп». Если человек умер недавно или если тело не подверглось разложению – как в данном случае, из-за холода, – можно было этим аппаратом «подслушать» мозг, точнее говоря, то, чем было заполнено сознание в последние минуты.
Аппарат посылал электрические импульсы в глубь человека; они шли по пути наименьшего сопротивления, то есть по тем нервным волокнам, которые в предагональном периоде образовывали функциональное единство. Результаты никогда не были точными и надежными, но ходили слухи, что несколько раз удалось таким образом получить необычайно важную информацию. В этих обстоятельствах, когда так многое зависело от того, приоткроется ли хоть краешек тайны, окутавшей трагедию «Кондора», применить «замогильный фонендоскоп» было просто необходимо. Роган уже понял, что нейрофизиолог вовсе не рассчитывал на оживление замерзшего человека и приехал, собственно, чтобы поймать передачу из его мозга. Он стоял недвижно, чувствуя странную сухость во рту и тяжелые удары сердца, когда Сакс протянул ему наушники. Если б не простота и натуральность этого жеста, Роган не решился бы их надеть. Но он сделал это под спокойным взглядом темных глаз Сакса, который припал на одно колено у аппарата, осторожно повертывая ручку усилителя.
Сначала он не услышал ничего, кроме слабого гудения токов, и почувствовал облегчение, потому что он ничего и не желал слышать. Он хотел бы, не отдавая себе в этом отчета, чтобы мозг этого незнакомого ему человека был нем, как камень. Сакс, поднявшись, поправил наушники у него на голове. Тогда сквозь свет, заливающий белую стену гибернатора, Роган увидел серую, словно пеплом засыпанную, затуманенную картину, как бы висящую на неопределенном расстоянии. Он невольно закрыл глаза, и изображение стало почти четким. Это было нечто вроде прохода где-то внутри корабля с тянущимися по потолку трубами; всю ширину его загромоздили человеческие тела. Казалось, что они движутся, но это мерцало и колыхалось все изображение. Люди лежали полуголые, остатки одежды свисали лохмотьями, а их неестественно белая кожа была покрыта не то черными крапинками, не то какой-то сыпью. Возможно, и это было лишь случайным побочным эффектом, потому что таких же черных точек было полным-полно на полу и на стенах. Вся эта картина, будто нечеткий снимок, сделанный сквозь толстый слой текучей воды, колебалась, растягивалась, съеживалась и мерцала. Охваченный ужасом, Роган внезапно раскрыл глаза; изображение побледнело и почти исчезло, лишь смутной тенью заслоняя яркое сияние ламп. Но Сакс снова коснулся ручки аппарата, и Роган услыхал – будто внутри своей головы – слабое нашептывание: «…аля… ама… ляля… аля… ма… мама…»
И больше ничего. Ток усиления внезапно мяукнул, зажужжал, наполнил наушники не то кукареканьем, не то диким смехом, язвительным и страшным. Но это был уже только ток; просто гетеродин начал генерировать слишком мощные колебания…
Сакс свертывал провода и укладывал их в сумку, а Нигрен натянул край простыни на лицо мертвеца, сжатые губы которого, возможно под воздействием тепла (в гибернаторе было уже почти жарко, по крайней мере у Рогана пот струился по спине), чуть приоткрылись, будто выражая безграничное изумление. Такими они и исчезли под белым саваном.
– Скажите что-нибудь… Почему вы ничего не говорите?! – взорвался Роган.
Сакс затянул ремешки на сумке, встал и приблизился к нему.
– Спокойней, навигатор…
Роган зажмурился, сжал кулаки, напрягся изо всех сил, но безрезультатно. Как всегда в такие минуты, им овладела ярость, и с ней очень трудно было справиться.
– Простите… – пробормотал он. – Так что же, собственно, это значит?
Сакс расстегнул и сбросил на пол слишком свободный скафандр и перестал казаться рослым и крепким – снова стал худым сутулым человеком с узкой грудью, с тонкими нервными руками.
– Я знаю не больше вашего, – сказал он. – А может, и меньше.
Роган ничего не понял, но ухватился за его последние слова:
– То есть почему меньше?
– Потому что меня здесь не было – я не видел ничего, кроме этого трупа. Вы тут были с утра. Это изображение вам ничего не говорит?
– Нет. Они… они шевелились. Они тогда еще были живы? И что на них такое было? Эти пятнышки…
– Они не шевелились. Это оптическая иллюзия. Энграммы фиксируются так же, как фотографии. Иногда получается сдвиг – образы налагаются друг на друга. В данном случае этого не было.
– А эти пятнышки? Тоже оптическая иллюзия?
– Не знаю. Все возможно. Но кажется мне, что нет. Вы как считаете, Нигрен?
Маленький доктор уже освободился от скафандра.
– Не знаю, – сказал он. – Может, это и не был артефакт. На потолке их не было, правда?
– Этих пятнышек? Нет. Только на них… и на полу. И на стенах…
– Если бы накладывалась другая проекция, они, вероятно, покрывали бы все изображение, – сказал Нигрен. – Но это не наверняка. Слишком много случайностей в таких фиксациях…
– А голос? Это… это бормотание? – с отчаянием допытывался Роган.
– Одно слово произносилось отчетливо: «мама». Вы это слышали?
– Да. Но там было еще что-то. «Аля… ляля…» – это повторялось…
– Повторялось потому, что я обшарил всю теменную область коры, – проворчал Сакс. – Это означает: всю зону слуховой памяти, – пояснил он Рогану. – Это и есть самое необычное…
– Эти слова?
– Нет. Не слова. Умирающий может думать о чем угодно; если б он думал о матери, это было бы абсолютно нормально. Но его слуховая память пуста. Совершенно пуста, понимаете?
– Нет. Ничего не понимаю. Как это – пуста?
– Сканирование теменных слоев обычно не дает результатов, – объяснил Нигрен. – Там слишком много энграмм, слишком много зафиксированных слов. Получается так, будто пытаешься читать сто книг сразу. Хаос. А у него, – он поглядел на тело, прикрытое простыней, – у него там ничего не было. Никаких слов, кроме вот этих нескольких слогов.
– Да. Я проходил от сенсорного центра речи до самой sulcus Rolandi
[14], – сказал Сакс. – Потому эти слоги и повторялись: это были единственные уцелевшие фонетические структуры.
– А остальные? А другие?
– Нету их. – Сакс, будто теряя терпение, рывком поднял тяжелый аппарат – даже кожаная ручка футляра заскрипела. – Просто нет их, и все. Не спрашивайте меня, что с ними сталось. Этот человек полностью потерял слуховую память.
– А картина?
– Это дело другое. Он видел это. Мог даже не понимать, что видит, но фотоаппарат тоже ничего не понимает, однако фиксирует то, на что его нацелишь. Впрочем, не знаю, понимал он или нет… Вы мне поможете, коллега?
