Марс. Эти астрономы-наблюдатели все же обладали буйной фантазией. К примеру, Скиапарелли. Какими неслыханными именами он – вместе со своим заклятым врагом Антониади – окрестил то, чего невидел, что ему только казалось! Хотя бы эту местность, где строится Проект: Агатодемон. Демон – это понятно, а Агато? Может, от агата – потому что черный? Или это от «агатон» – мудрость? Космонавтов не обучают древнегреческому; жаль. Пиркс питал слабость к старым учебникам звездной и планетарной астрономии. Какая трогательная самоуверенность: в 1913 году они утверждали, что из космического пространства Земля кажется красноватой, ибо ее атмосфера поглощает голубую часть спектра и, естественно, то, что остается, должно быть по меньшей мере розовым. Прямо пальцем в небо! А все же, когда разглядываешь великолепные карты Скиапарелли, просто в голове не укладывается, что он видел несуществующее. И, что самое странное, другие, после него, тоже это видели. Это был какой-то психологический феномен; впоследствии он никого не интересовал. Сначала в любой книге о Марсе восемьдесят процентов текста отводилось на топографию и топологию каналов; ну а во второй половине XX века нашелся астроном, который проделал статистический анализ сети марсианских каналов и обнаружил ее сходство, именно топологическое, с сетью железных дорог, то есть коммуникаций, в отличие от естественных трещин или водных артерий. После этого словно кто снял чары; от каналов отделывались одной фразой: «Оптическая иллюзия» – и точка.
Пиркс вычистил электробритву, стоя у окна, спрятал ее в футляр и еще раз поглядел, уже с откровенной неприязнью, на этот самый Агатодемон, на загадочный «канал» – унылую плоскую местность с невысокими каменистыми буграми кое-где у туманного горизонта. Луна по сравнению с Марсом кажется просто уютной. Конечно, для того, кто ни шагу с Земли не сделал, это прозвучит дико, однако это чистейшая правда. Прежде всего – Солнце на Луне выглядит точь-в-точь как на Земле, а до чего это важно, знает каждый, кто изумлялся, или, вернее, пугался, увидев вместо Солнца крохотный, блеклый, еле теплый огонек. К тому же великолепная голубая Земля, словно лампа – символ безопасного бытия, примета жилого дома, – так славно освещает лунные ночи, в то время как Фобос и Деймос дают света меньше, чем Луна в первой четверти на Земле. Ну и вдобавок – тишина. Высокий вакуум, спокойный; ведь не случайно удалось показать по телевидению прилунение, первый этап проекта «Аполлон», а о телепередаче, скажем, с гималайской вершины даже и думать нечего. Что означает для человека никогда не утихающий ветер, можно до конца понять только на Марсе.
Он посмотрел на часы: свежеприобретенная штучка с пятью концентрическими циферблатами показывала стандартное земное время, а кроме того, время корабельное и планетарное. Было шесть с минутами.
«Завтра в это время я буду за четыре миллиона километров отсюда», – подумал Пиркс не без удовольствия. Он состоял членом «Клуба Перевозчиков», кормильцев Проекта, но дни его службы были сочтены: на трассу Земля – Марс вышли новые гигантские корабли «Ариэль», «Арес» и «Анабис» с массой покоя около 100 000 тонн. Они шли к Марсу уже около двух недель; через два часа прибудет «Ариэль». Пиркс никогда еще не видел посадки стотысячника, да на Земле им и нельзя было садиться; их принимали на Луне – экономисты подсчитали, что это окупится. Корабли с массой покоя 12–15 тысяч тонн, вроде «Кювье», теперь, безусловно, сойдут со сцены. Так, разве мелочи какие-нибудь будут перевозить время от времени.
Было шесть двадцать, и человеку здравомыслящему полагалось в этот час съесть чего-нибудь горяченького. Мысль о кофе тоже вдохновляла. Но где здесь можно подкрепиться, Пиркс не знал. Он впервые попал на Агатодемон: до сих пор он обслуживал главный плацдарм на Сырте. Почему атаку на Марс вели одновременно в двух пунктах, разделенных дюжиной тысяч миль? Научные обоснования Пирксу были известны, но он держался своего мнения; впрочем, он не афишировал свой скептицизм. Большой Сырт предназначался для термоядерного, а также интеллектронного полигона. Он выглядел совсем иначе. Некоторые утверждали, что Агатодемон – это Золушка Проекта и что его не раз уже собирались ликвидировать, но пока еще питают надежды на пресловутую замерзшую воду, на гигантские ледники древних эпох, именно здесь где-то залегающие под спекшимся грунтом. Конечно, если бы Проект докопался до местной воды, это было бы подлинным триумфом – пока что каждую каплю возили с Земли, а устройства, которые должны вылавливать водяные пары из атмосферы, второй год доделывали да налаживали, и срок запуска все передвигался.
Нет, Марс определенно не имел ничего привлекательного для Пиркса.
В здании было так тихо, словно все куда-то ушли или умерли, и все же Пирксу не хотелось выходить из комнаты. Не хотелось в основном потому, что он постепенно все больше привыкал к одиночеству.
Командир корабля, если ему вздумается, может весь рейс провести одиноко, отъединенно от всех, и в одиночестве Пиркс чувствовал себя лучше; после дальнего рейса (сейчас, когда противостояние окончилось, полет к Марсу продолжался более трех месяцев) ему приходилось делать над собой усилие, чтобы сразу и просто войти в скопище чужих людей. А тут он не знал никого, кроме дежурного контролера. Можно пойти к нему на второй этаж, но это будет не слишком тактично. Не годится попусту беспокоить человека, когда он несет вахту. Пиркс судил по себе: он не любил таких незваных гостей.
Пиркс достал из чемоданчика термос с остатками кофе и пачку печенья. Ел, стараясь не насорить, пил и смотрел сквозь исцарапанное песчинками стекло круглого окошка на древнюю и словно смертельно усталую равнину Агатодемона. Именно такое впечатление производил на него Марс: что ему уже все равно. Поэтому так странно теснятся друг к другу кратеры, непохожие на лунные, будто бы размытые («Словно поддельные!» – вырвалось у Пиркса однажды при виде хороших, больших фотографий Марса); поэтому так нелепо выглядят «хаосы» – марсианские местности с причудливым, стихийно исковерканным ландшафтом (их обожают ареологи, ибо на Земле нет ничего похожего на такие формации). Марс будто бы смирился с судьбой и уже не заботится ни о том, чтобы выполнять обещания, ни о том, чтобы хоть блюсти видимость. Когда приближаешься к нему, он понемногу теряет свой солидный красноватый облик, перестает быть эмблемой бога войны, становится грязно-бурым, с пятнами, с затеками; четких очертаний, как на Земле или на Луне, здесь не встретишь – все размазано, все ржаво-серое, и вечно дует ветер.
Пиркс ощущал под ногами тончайшую вибрацию – это работал преобразователь или трансформатор. А вообще было по-прежнему тихо, и лишь время от времени врывалось в эту тишину отдаленное, словно с того света, завывание ветра в тросах-креплениях жилого купола. Этот чертов песок постепенно расправлялся даже с двухдюймовыми тросами из высокосортной стали. На Луне можно любую вещь оставить, положить на камень и вернуться через сто, через миллион лет со спокойной уверенностью, что она лежит целехонькая. На Марсе ничего нельзя выпустить из рук – сразу исчезнет без следа.
В шесть сорок закраснелся краешек горизонта – всходило Солнце. И это красноватое световое пятно – без всякой зари, где там! – внезапно воскресило недавний сон. Теперь Пиркс вспомнил, в чем было дело. Кто-то хотел его убить, но Пиркс сам убил своего врага. Убитый гнался за ним в красноватом сумраке; Пиркс убивал его еще несколько раз, но это ничуть не помогало. Идиотизм, конечно. Однако было еще вот что: Пиркс не сомневался, что знал во сне этого человека, а теперь он понятия не имел, с кем отчаянно сражался. Конечно, ощущение знакомости тоже могло порождаться иллюзией сна… Он попробовал докопаться до этого, но своевольная память снова замолкла, все убралось обратно, как улитка в раковину, и Пиркс долго стоял у окна, упираясь рукой в стальную раму, слегка взволнованный, словно речь шла о бог знает каком важном деле.
