5. Хорошие идеи
«Я надеюсь, что Вы не убили совершенно Ваше собственное и мое дитя». Так писал Дарвин Альфреду Расселу Уоллесу, биологу, который независимо от него открыл естественный отбор. Что заставило его выражаться столь высокопарно? Дарвин и Уоллес были почитателями таланта друг друга, они настолько одинаково мыслили, что под воздействием идей одного и того же автора (Мальтуса) выработали одну и ту же теорию и сформулировали ее почти одними и теми же словами. Единственное, что разделяло этих сподвижников – человеческое мышление. Дарвин с напускной скромностью писал, что «психология будет основана на новом фундаменте», однако в своих блокнотах оценивал теорию эволюции как положительно грандиозное открытие, которое должно привести к революции в исследованиях мышления:
Происхождение человека теперь доказано. – Метафизика должна теперь пережить расцвет. – Тот, кто понимает бабуина, больше сделает для метафизики, чем Локк.
Платон говорит… что «мнимые идеи» происходят от предсуществования души, не выводимы из опыта – вместо предсуществования души следует читать «обезьяны».
В дальнейшем Дарвин написал две книги об эволюции человеческих мыслей и чувств: «Восхождение человека» и «Выражение эмоций у человека и животных».
А вот Уоллес пришел к прямо противоположным выводам. Мышление, писал он, излишне усложнено с точки зрения потребностей эволюционирующего человека и не может быть объяснено естественным отбором. Напротив, «высший разум направлял развитие человека по определенному пути и с определенной целью». И ты, Брут!
Уоллес стал креационистом, когда заметил, что охотники-собиратели – а в XIX веке их было принято называть «дикарями» – с биологической точки зрения не отличались от современных ему европейцев. Их мозг был такого же размера, и они могли бы легко адаптироваться к интеллектуальным требованиям современной жизни. Однако при первобытном образе жизни, который вели наши эволюционные предки, этот уровень интеллекта был не нужен, у них не было даже подходящей возможности им блеснуть. Как же тогда он мог сформироваться в ответ на потребности образа жизни охотника-собирателя? Уоллес пишет:
Наши законы, наше правительство, наша наука постоянно требуют от нас, чтобы мы путем рассуждения о разнообразных сложных явлениях достигали ожидаемого результата. Даже наши игры, такие, как шахматы, побуждают нас использовать все эти способности в значительной степени. Сравните все это с языками дикарей, в которых нет слов для обозначения абстрактных понятий; с совершенным отсутствием у дикаря способности предвидеть что-то кроме своих элементарных потребностей; с его неспособностью соотносить, или сравнивать, или рассуждать на какую-либо общую тему, которая не привлекает его в чувственном отношении…
Мозг, в полтора раза превышающий объем мозга гориллы, был бы… вполне достаточен для ограниченного умственного развития дикаря; поэтому нам следует признать, что полноценный мозг дикаря никоим образом не мог сформироваться по законам эволюции, суть которых состоит в том, что они приводят к уровню организации, который прямо пропорционален потребностям данного вида и никогда их не превышает…. В результате естественного отбора дикарь был бы наделен мозгом, лишь слегка превосходящим мозг обезьяны, тогда как на деле его мозг лишь ненамного меньше мозга философа
[326].
Парадокс Уоллеса – факт того, что человеческий интеллект, по-видимому, не был нужен в процессе эволюции – является центральной проблемой психологии, биологии и научного мировоззрения. И по сей день ученые вроде астронома Пола Дэвиса считают, что «перебор» с мощностью человеческого интеллекта опровергает дарвинизм и предполагает необходимость назвать другую действующую силу в рамках «прогрессивного направления эволюционной теории» – возможно, некий процесс самоорганизации, который когда-нибудь сможет быть объяснен с помощью теории сложности
[327]. Увы, это предположение едва ли можно считать более удовлетворительным, чем идея Уоллеса о высшем разуме, направляющем развитие человека по определенному пути. Одной из главных целей данной книги (и этой главы в частности) является низведение парадокса Уоллеса из разряда тайн, способных пошатнуть устои, в разряд сложных, но в целом заурядных исследовательских проблем, стоящих перед наукой о человеке.
Стивен Джей Гулд в своем весьма содержательном очерке, посвященном Дарвину и Уоллесу, называет Уоллеса приверженцем крайнего адаптационизма, который игнорирует возможность экзаптаций: адаптивных структур, которые «по счастливой случайности в результате усложнения оказываются подходящими для других ролей» (как в случае, когда кости челюсти превратились в кости среднего уха) и «особенностей, которые, сформировавшись, не имеют особой функции… однако остаются доступными для последующего кооптирования» (таких, как большой палец панды, который на самом деле представляет собой видоизмененную кость запястья).
Объекты, созданные для определенной цели, могут благодаря своей структурной сложности выполнять и другие задачи. На заводе могут установить компьютер только для того, чтобы выдавать чеки на получение зарплаты, однако такая машина может также подсчитать результаты голосования или любого обставить в крестики-нолики (или по крайней мере свести игру к ничьей)
[328].
Я согласен с Гулдом в том, что мозг стал способен делать расчеты и играть в шахматы в результате экзаптации, но для таких людей, как мы, верящих в естественный отбор, это всего лишь свидетельство веры. Оно поднимает вопрос о том, кто или что занимается этим усложнением и кооптированием и почему исходные структуры оказались подходящими для кооптирования. Аналогия с заводом здесь не подходит. Компьютер, выдающий чеки на зарплату, не может подсчитывать результаты голосования или играть в крестики-нолики, если предварительно его не перепрограммировать.
Уоллес оказался на ложном пути не столько потому, что был убежденным адаптационистом, а потому, что был посредственным лингвистом, психологом и антропологом (если судить его по современным стандартам – что, конечно же, несправедливо). Он заметил пропасть, отделявшую простое, конкретное, приземленное мышление охотников-собирателей от абстрактного рассуждения, имеющего место в таких занятиях современного человека, как наука, математика или шахматы. Однако никакой пропасти не существует. Уоллес, нужно отдать ему должное, опередил свое время, осознав, что охотники-собиратели не стоят на низших ступенях некоей биологической лестницы. Тем не менее он ошибался, рассуждая об их языке, мышлении и образе жизни. Преуспеть в качестве охотника-собирателя – задача посложнее, чем математические подсчеты или игра в шахматы. Как было показано в главе 3, у людей во всех обществах есть слова, обозначающие отвлеченные понятия, способность предвидеть что-то кроме своих элементарных потребностей и соотносить, и сравнивать, и рассуждать на какую-либо общую тему, которая не привлекает их непосредственно в чувственном отношении. И во всех уголках Земли люди с успехом применяют эти способности, чтобы перехитрить защитные механизмы местной флоры и фауны
[329]. Далее мы увидим, что все люди уже с колыбели осуществляют нечто вроде научного мышления. Мы все на уровне интуиции являемся физиками, биологами, инженерами, психологами и математиками. Благодаря этим врожденным талантам мы превосходим роботов и сеем на планете хаос.
