Многие когнитивисты считают, что для всех основных способов, используемых, чтобы разобраться в мире, у мышления имеются врожденные интуитивные теории, или модули. Есть модули для предметов и сил, для одушевленных созданий, для предметов материальной культуры, для психической деятельности, для естественных видов – животных, растений и минералов. Слово «теория» не следует воспринимать в буквальном смысле; как мы видели, на самом деле люди работают не так, как ученые. Метафору «модуль» тоже не стоит принимать всерьез; люди способны сочетать и комбинировать способы познания. Такой концепт, как «бросить», к примеру, представляет собой сплав намерения (интуитивная психология) и движения (интуитивная физика). Мы часто применяем тот или иной образ мышления к предмету, для которого он не предназначен: в числе примеров – балаганный юмор (предмет – человек), анимистические религии (дерево или гора как существо, обладающее разумом), сказки с антропоморфическим изображением животных (животные с разумом человека). Как я уже упоминал, я предпочитаю рассуждать о способах познания в анатомических терминах – как о ментальных системах, органах и тканях, по аналогии с иммунной системой, кровью или кожей. Благодаря своей специализированной структуре они выполняют специализированные функции, но при этом они не обязательно должны быть совершенно изолированы друг от друга. Я бы хотел также добавить, что список интуитивных теорий, или модулей, или способов познания, конечно, слишком короток. Когнитивисты представляют людей как мистера Спока, только без его забавных ушей. Более реалистичный взгляд должен включать в себя специальные режимы мыслей и чувств, соответствующие разным явлениям – опасности, загрязнению, статусу, доминированию, справедливости, любви, дружбе, сексуальности, детям, родственникам и самому себе. Все они будут рассмотрены в последующих главах.
Сказать, что различные способы познания являются врожденными – не то же самое, что сказать, что врожденным является знание. Очевидно, что нам приходится учиться тому, что такое фрисби, бабочка или адвокат. Мы говорим о врожденных модулях не для того, чтобы преуменьшить роль обучения, а для того, чтобы дать ему объяснение. Обучение включает в себя нечто большее, чем просто фиксирование опыта; обучение требует сформулировать записи об опыте таким образом, чтобы их обобщение было максимально полезным. Видеомагнитофон отлично записывает на пленку, но никому не придет в голову сказать, что эта современная версия «чистой доски» представляет собой парадигму интеллекта. Наблюдая за адвокатами в действии, мы делаем выводы об их целях и ценностях, а не только о том, по какой траектории движутся их языки и конечности. Цели и ценности входят в число основных терминов, с помощью которых мы мысленно формулируем свой опыт. Они могут строиться из более простых понятий из нашего физического опыта таким же образом, как понятие «импульс» строится из массы и скорости, а «мощность» – из энергии и времени. Они примитивны, или несводимы, и через них определяются понятия более высокого уровня. Чтобы понять закономерности обучения в других сферах, нам нужно определиться и с их основными терминами.
Поскольку комбинаторная система, каковой является лексический запас языка, может порождать огромное количество комбинаций, возникает вопрос, могут ли все человеческие мысли генерироваться единой системой – этаким универсальным эсперанто мышления. Даже у очень мощной комбинаторной системы есть пределы. Калькулятор может складывать и перемножать огромное количество огромных чисел, но никогда не сможет написать ни одного предложения. Специализированный текстовый процессор может напечатать придуманную Борхесом бесконечную библиотеку со всевозможными сочетаниями символов, но никогда не сможет выполнить ни одной операции сложения с числами, которые напечатает. Современные цифровые компьютеры могут с помощью небольших средств делать очень многое, но в число этих средств входят только четкие, характеризующиеся жесткой логикой системы терминов для текста, графики, логики и нескольких систем счисления. Чтобы сделать из компьютера способную к рассуждению систему искусственного интеллекта, его приходится специально программировать, чтобы ему было изначально присуще понимание базовых категорий мира: объектов, которые не могут находиться в двух местах одновременно, животных, которые живут в течение одного временного интервала, людей, которым не нравится боль, и так далее. В равной степени это касается и человеческого мышления. Даже если у нашего мышления есть дюжина врожденных ментальных систем терминов – а это, как считают критики данной теории, безумная и нелепая идея, – их будет мало, чтобы выразить все разнообразие человеческих мыслей и чувств – от всех значений пятисот тысяч слов, содержащихся в «Оксфордском словаре английского языка», до сюжетов 1001 сказки Шахерезады
[346].
* * *
Мы живем в материальном мире, и одна из первых вещей, которые нам приходится понять в жизни, – это за счет чего объекты сталкиваются друг с другом и падают вниз в шахту лифта. До недавнего времени все считали, что для младенца мир представляет собой калейдоскоп чувственных ощущений, «шумную разноцветную смесь», как писал Уильям Джеймс. Пиаже заявлял, что младенец – это сенсорно-моторное существо, не осознающее, что объекты в мире характеризуются целостностью и непрерывностью в пространстве и времени и что мир работает под действием внешних законов, а не действий самого младенца. Младенец в этом случае напоминал бы героя знаменитого лимерика, посвященного идеалистической философии Беркли:
Жил да был молодой человек, который сказал:
«Богу должно показаться чрезвычайно забавным,
Если он обнаружит, что это дерево
Продолжает существовать
Даже тогда, когда нет никого во дворе»
[347].
Философы очень любят указывать на невозможность опровергнуть с помощью наблюдений убеждение в том, что мир – это галлюцинация или что объекты перестают существовать, когда мы на них не смотрим. Ребенок мог бы всю жизнь воспринимать мир как шумную разноцветную смесь, если бы у него не было ментального механизма, интерпретирующего все шумы и цвета как внешние признаки продолжающих существовать объектов, подчиняющихся законам механики. Следует полагать, что ребенок с самого начала своей жизни уже хотя бы чуть-чуть ориентируется в законах физики.
Только тщательные лабораторные исследования могут поведать нам о том, каково это – или, если быть точнее, каково это было – быть ребенком. К сожалению, дети – не самые простые подопытные, работать с ними гораздо сложнее, чем с крысами или со студентами. У них не так просто выработать условный рефлекс, они не разговаривают. Тем не менее существует оригинальный метод, доработанный психологами Элизабет Сделке и Рене Байаржоном и основанный на том, что у младенцев выходит очень хорошо: на потере интереса. Когда младенец видит в сотый раз одну и ту же вещь, он сигнализирует, что ему скучно, отводя взгляд. Если в поле зрения появляется новый объект, он настораживается и внимательно смотрит на него. Итак, различие между «старым объектом» и «новым объектом» существует только в мыслях смотрящего на них. Видя, что́ пробуждает интерес ребенка и что заставляет его скучать, мы можем догадаться, какие вещи он считает одинаковыми и какие вещи он считает разными – то есть каким образом он категоризирует опыт. Особенно показательным является эксперимент, когда сначала часть поля зрения младенца загораживается экраном, а потом экран убирается: в данном случае мы можем судить о том, что ребенок думал о невидимой ему части мира. Если глаза ребенка фиксируются на открывшемся виде только на мгновение, а потом он начинает смотреть в другую сторону, мы можем заключить, что картинка все это время была у него в голове; если ребенок смотрит на открывшийся вид дольше, мы можем заключить, что она стала для него неожиданностью.
