Сегодня нам известно, что аутизмом страдают представители всех стран и всех социальных классов, что это заболевание продолжается всю жизнь (хотя иногда и наблюдаются улучшения) и что обвинять в нем матерей нельзя. Почти наверняка известно, что его причины носят нейрологический и генетический характер, хотя пока точно указать их нельзя. Барон-Коэн, Фрит и Лесли полагают, что дети-аутисты страдают психологической слепотой: у них поврежден модуль мышления, отвечающий за способность наделять мышлением других людей. Аутисты почти никогда не притворяются; они не могут отличить яблоко от воспоминания о яблоке; не видят разницы между тем, чтобы посмотреть в коробку и потрогать ее; знают, на что смотрит человек на картинке, но не догадываются, что человек хочет получить то, на что он смотрит; не проходят тест на «Смартис» (тест с ложными убеждениями). Как ни странно, они проходят тест, который с логической точки зрения построен так же, как и тест с ложными убеждениями, но только не касается мышления. Экспериментатор достает из ванны резиновую уточку, делает снимок с помощью «Полароида», а потом снова кладет ее в ванну. Нормальные трехлетние дети считают, что на фото будет изображена уточка в ванне. Аутичные дети знают, что это не так
[367].
Психологическая слепота не вызвана ни реальной слепотой, ни умственной отсталостью вроде синдрома Дауна. Это явное напоминание о том, что содержимое мира не познается само собой – для этого нужно активное использование соответствующих механизмов мышления. В определенном смысле аутичные дети правы: Вселенная – это не что иное, как движущаяся материя. Мои «нормальные» ментальные механизмы заставляют меня вечно поражаться тому факту, что одной микроточки и чайной ложки спермы достаточно для того, чтобы получилось нечто, способное думать и чувствовать, а для того, чтобы завершить его существование, достаточно тромба или куска металла. Это создает иллюзию, что Лондон, стулья и овощи – всего лишь товары в инвентарном списке мира. Да и сами объекты – нечто вроде иллюзии. Бакминстер Фуллер писал: «Все, что вы узнали… как “очевидное”, становится все менее и менее очевидным, когда вы начинаете изучать Вселенную. Например, во Вселенной нет никаких твердых тел. Нет даже намека на какие-либо твердые тела. Нет никаких абсолютных континуумов. Нет никаких поверхностей. Нет никаких прямых линий».
В несколько другом смысле, конечно, в мире все же есть и поверхности, и стулья, и кролики, и умы. Это узлы, кривые линии и завихрения энергии, которые подчиняются собственным законам и проявляются в той части пространства и времени, в которой мы живем. Они не являются ни социальными конструктами, ни непереваренными кусками говядины, которые Скрудж винил в том, что ему явился призрак Марли. Однако для мышления, неприспособленного к тому, чтобы их обнаруживать, они все равно что не существуют. По словам психолога Джорджа Миллера, «главное интеллектуальное достижение мозга – реальный мир… Все фундаментальные аспекты реального мира, знакомого нам по опыту, – это адаптивные интерпретации по-настоящему реального мира физики»
[368].
Тривиум
Программа средневекового образования включала в себя семь свободных наук и искусств, разделявшихся на низшую ступень – тривиум (грамматика, логика и риторика) и верхнюю ступень – квадриум (геометрия, астрономия, арифметика и музыка). Слово «тривиум» изначально означало три дороги, потом стало означать перекресток, потом общее место (поскольку простые люди любили собираться возле перекрестков дорог) и наконец – нечто банальное или несущественное. Такое развитие семантики можно назвать в определенном смысле показательным: за исключением астрономии, ни одна из свободных наук не имеет определенного предмета. Они не объясняют устройство растений, животных, минералов или людей; скорее их можно назвать интеллектуальными инструментами, которые могут использоваться в любой сфере. Подобно ученикам, которые жалуются, что алгебра никогда не пригодится им в реальной жизни, мы не можем не задаться вопросом о том, действительно ли эти абстрактные инструменты так полезны в природе, что естественный отбор наделил ими наш мозг. Давайте рассмотрим несколько модифицированный тривиум: логику, арифметику и теорию вероятности.
* * *
– И задом наперед, совсем наоборот, – подхватил Траляля. – Если бы это было так, это бы еще ничего, а если бы ничего, оно бы так и было, но так как это не так, так оно и не этак! Такова логика вещей!
[369]
В техническом смысле слова под логикой понимается не рациональность вообще, а выведение истинности одного суждения из истинности других суждений на основе одной только их формы, но не содержания. Я прибегаю к логике, когда рассуждаю следующим образом. Р истинно, из Р следует Q, следовательно, Q истинно. Р и Q истинны, следовательно, Р тоже истинно. Р или Q истинно, Р ложно, следовательно, Q истинно. Q следует из Р, Q ложно, следовательно, Р ложно. Я могу вывести все эти истины, не зная, что означает суждение Р – «В саду стоит единорог», «В Айове выращивают соевые бобы» или «Мою машину съели крысы».
Можно ли сказать, что такая логика свойственна нашему разуму? Студенты колледжа справляются с логическими задачами не лучшим образом. Предположим, в комнате есть археологи, биологи и шахматисты. Ни один из археологов не является биологом. Все биологи – шахматисты. Что из этого следует? Большинство студентов приходят к выводу, что ни один из археологов не является шахматистом, что неправильно. Ни один из них не приходит к правильному заключению – что некоторые из шахматистов не являются археологами. Более того, около одной пятой испытуемых заявляют, что из этих посылок не следует ни одного истинного умозаключения
[370].
Спок ведь всегда говорил, что люди – существа нелогичные. Тем не менее, как утверждает психолог Джон Макнамара, саму эту идею тоже едва ли можно назвать логичной. Правила логики изначально рассматривались как формализация законов мышления. Это все же было не совсем так: логические истины истинны независимо от того, как мыслят люди. Тем не менее сложно представить, чтобы какой-либо биологический вид мог прийти к логике, если бы его мозг, сталкиваясь с логической истиной, не подавал ему сигнал в виде ощущения уверенности. Есть нечто соблазнительное и даже непреодолимое в формулировке «Р, из Р следует Q, следовательно, Q». Приложив достаточно времени и терпения, мы обнаруживаем, почему наши собственные логические ошибки ошибочны. Мы начинаем соглашаться друг с другом по поводу того, какие истины неопровержимы, и учить других не с помощью силы авторитета, а в духе Сократа, вынуждая своих учеников признавать истину, исходя из их же собственных стандартов
[371].
