She is an upstanding citizen.
Она добропорядочный (букв.: прямо стоящий) человек.
That was a low trick.
Это был низкий поступок.
Don’t be underhanded.
Не поступайте нечестно (букв.: прикрыв рукой).
I wouldn’t stoop to that, it is beneath me.
Я бы не опустился до этого, это недостойно (букв.: ниже) меня.
ЛЮБОВЬ – ЭТО БОЛЬНОЙ:
This is a sick relationship.
Это нездоровые отношения.
They have a healthy marriage.
У них здоровый брак.
This marriage is dead – it can’t be revived.
Их браку конец – его уже не возродить.
It’s a tired affair.
Этот роман исчерпал себя (букв.: усталый роман).
ИДЕИ – ЭТО ПИЩА:
What he said left a bad taste in my mouth.
Его слова оставили у меня нехороший привкус.
All this paper has are half-baked ideas and warmed-over theories.
Вся эта работа состоит из сырых идей и избитых (букв, перегретых) теорий.
I can’t swallow that claim.
Я не могу принять на веру (букв.: проглотить) это утверждение.
That’s food for thought.
Это пища для размышлений
[398].
Научившись узнавать эту повседневную поэзию, вы обнаружите, что она повсюду. Идеи – это не только еда, но и здания, люди, растения, продукты, товары, деньги, инструменты, мода. Любовь – это физическая сила, безумие, магия и война. Поле зрения – это вместилище, самоуважение – это хрупкий объект, время – деньги, жизнь – азартная игра.
* * *
Вездесущность метафоры подводит нас ближе к разрешению парадокса Уоллеса. Ответ на вопрос «Почему человеческое мышление адаптировано к размышлению о произвольных абстрактных сущностях?» таков: на самом деле мышление к этому не адаптировано. В отличие от компьютеров и правил математической логики, мы не мыслим иксами и игреками. Мы унаследовали от предков что-то вроде комплекта форм, отражающих ключевые характеристики взаимодействий между предметами и силами, а также особенности других значимых для состояния человека аспектов – таких, как соперничество, еда, здоровье. Стирая их содержимое и заполняя пустые места новыми символами, мы можем адаптировать унаследованные формы к более сложным для понимания сферам. Некоторые из этих изменений, возможно, происходили в процессе нашей эволюции, в результате чего мы получили базовые категории мышления – такие, как собственность, время и воля – из форм, которые изначально предназначались для нашей интуитивной физики. Другие изменения происходят в течение жизни, по мере того как мы осваиваем новые области знаний.
Даже самая глубокомысленная научная аргументация представляет собой сочетание привычных и близких нашему мышлению метафор. Мы титаническими усилиями отрываем способности нашего мышления от тех областей, для работы с которыми они были предназначены, и используем их механизмы, чтобы разобраться в новых областях, которые очень отдаленно напоминают старые. Метафоры, которыми мы мыслим, поднимаются при этом не просто над своим первоначальным сценарием – например, движением или столкновением – но и над путем познания в целом. Чтобы заниматься научными изысканиями в области биологии, мы берем свои принципы понимания артефактов и применяем их к организмам. Чтобы заниматься химией, мы рассматриваем сущность естественного вида как совокупность крохотных, подвижных, липких объектов. Чтобы заниматься психологией, мы рассматриваем мышление как естественный вид.
Математическое рассуждение заимствует что-то у других компонентов мышления и в то же время что-то дает им само. Графики дают нам, приматам, возможность воспринимать математику глазами и мысленным взором. Функции – это формы (линейные, плоские, наклонные, пересекающиеся, плавные), а оперирование – это машинальное рисование с помощью ментальных образов (вращение, экстраполирование, заполнение, построение). Математическое мышление, в свою очередь, дает нам новые способы понимания мира. Галилей писал, что «книга природы написана на языке математики; без ее помощи было бы невозможно понять в ней ни слова»
[399].
Изречение Галилея относится не только к доскам, заполненным уравнениями, которые можно видеть на факультете физики, но и к элементарным истинам, которые мы принимаем как должное. Психологи Кэрол Смит и Сьюзан Кэри выяснили, что у детей есть странные представления о веществе. Дети знают, что куча риса сколько-то весит, но заявляют, что одно рисовое зернышко не весит ничего. Когда их просят представить, что мы раз за разом разрезаем кусочек стали пополам, они говорят, что в конечном итоге получится такой маленький кусочек, что он уже не будет занимать никакого места и в нем больше не будет стали. Это не так уж неразумно. Любое физическое явление имеет порог, при пересечении которого человек не может более обнаружить его ни сам, ни с помощью специальных устройств. В результате многократного деления объекта мы получаем объекты слишком маленькие для наблюдения; объекты меньше порогового уровня можно различить только в совокупности. Смит и Кэри отмечают, что представления детей нам кажутся глупыми, потому что мы можем интерпретировать объекты, используя свое представление о количестве. Только в царстве математики многократное деление положительного количества всегда дает положительное количество, а многократное прибавление нуля всегда дает нуль. Наше понимание физического мира сложнее, чем у детей, потому что наши интуитивные представления о предметах в нем сливаются с интуитивными представлениями о количестве
[400].
Итак, зрение было поставлено на службу математическому мышлению, что помогает нашему восприятию мира. Научное понимание – это грандиозное сооружение из деталей, состоящих из других деталей. Каждая деталь построена из базовых ментальных моделей или способов познания, которые копируются, лишаются своего изначального содержимого, подключаются к другим моделям, комплектуются в крупные узлы, которые затем могут комплектоваться в еще более крупные узлы, и так далее до бесконечности. Поскольку человеческие мысли комбинаторны (простые элементы комбинируются между собой) и рекурсивны (элементы могут встраиваться в другие элементы), с помощью ограниченного набора ментальных инструментов мы получаем возможность осваивать просто необъятные просторы знаний.
