Данблейнская трагедия была особенно шокирующей, потому что никто не ожидал, что такое может случиться именно здесь: Данблейн – идиллический маленький городок, где о серьезных преступлениях и не слышали. Он далеко от Америки, где полно «отморозков», где почти у каждого есть оружие, и где все так привыкли к тому, что недовольный жизнью работник почты может внезапно устроить кровавую стрельбу (за десять лет происходит с десяток подобных случаев), что в сленге появилось даже выражение go postal (букв, «стать почтовым работником»), означающее «взбеситься, прийти в состояние слепой ярости». Однако состояние неуправляемого бешенства – явление не уникальное ни для Америки, ни для Запада, ни даже вообще для современной цивилизации. Амок (англ, amok в переносном смысле употребляется в составе выражения run amok – «неистовствовать, потерять контроль над собой». – Прим. пер.) – это малайское слово, обозначающее внезапную тягу к массовому убийству, которая иногда встречается у одиноких мужчин на территории Индокитая в результате стресса от любовной неудачи, финансовой потери или утраченной репутации. Описание этого же синдрома мы находим и в памятниках культуры даже более отдаленной от Запада: охотников-собирателей Папуа – Новой Гвинеи каменного века. Человек в состоянии амока явно безумен; он действует как автомат, не осознающий, где находится, и не отвечающий на призывы или угрозы. Тем не менее перед срывом он долго размышляет о своей неудаче и планирует его заранее – как средство избавления от невыносимого положения. Амок, как это ни ужасно, представляет собой состояние когнитивной сферы. Его провоцирует не стимул, не опухоль, не внезапный выброс в мозге какого-либо химического вещества – его провоцирует идея. Причем идея эта так стандартна, что следующее описание образа мыслей больного в состоянии амока, составленное в 1968 году психиатром после обследования семи больных, госпитализированных в Папуа – Новой Гвинее, кажется очень точным описанием мыслей массовых убийц, действовавших на разных континентах и в разные десятилетия:
Я не важный человек, не «большая шишка». У меня есть только чувство собственного достоинства. Моя жизнь превратилась в ничто из-за невыносимого оскорбления. Поэтому мне нечего терять, кроме моей жизни, которая ничего из себя не представляет, и я обмениваю свою жизнь на твою, потому что твоя жизнь предпочтительней. Этот обмен – в мою пользу, поэтому я убью не одного тебя, а многих из вас, и в то же время реабилитирую себя в глазах группы, членом которой являюсь, пусть даже в процессе я могу лишиться жизни
[404].
Амок – это экстремальный пример головоломки человеческих чувств. На первый взгляд они могут казаться экзотическими, но при ближайшем рассмотрении оказываются универсальными; будучи воплощением иррационального, они одновременно тесно связаны с абстрактным мышлением и отличаются собственной холодной логикой.
Всеобъемлющая страсть
Один из известных способов блеснуть своей мудростью – сообщить слушателям, что в какой-нибудь культуре нет того или иного чувства, которое есть у нас, или, напротив, есть чувство, которого у нас нет. Принято считать, что у эскимосов-инуитов нет слова, обозначающего ярость, следовательно, они не испытывают этого чувства. Предполагается, что таитяне не знают вины, печали, тоски или одиночества; они описывают то, что мы бы назвали горем, как усталость, недомогание, физическую боль. О спартанских матерях говорили, что они улыбались, слыша, что их сыновья погибли в бою. В латиноамериканских странах главенствующую роль играет агрессивная мужественность, в то время как японцами движет страх опозорить свою семью. Когда я даю интервью на тему языка, мне нередко задают такие вопросы: «Разве могло бы у какого-то народа, кроме евреев, появиться специальное слово – naches – для обозначения нескрываемой гордости за достижения своего ребенка? И разве не показателен с точки зрения особенностей тевтонской души тот факт, что в немецком языке есть слово Schadenfreude – радость, испытываемая по поводу неудач другого?».
Культуры, несомненно, различаются тем, как часто их представители выражают ту или иную эмоцию, говорят о ней или действуют под ее влиянием. Но это ничего не говорит о том, что люди чувствуют. Имеющиеся факты показывают, что эмоции всех нормальных представителей нашего вида разыгрываются на одной и той же клавиатуре
[405].
Наиболее доступный признак эмоции – это непритворное выражение лица. Работая над своим трудом «О выражении эмоций у человека и животных», Дарвин раздал подготовленные им опросные листы людям, общавшимся с коренным населением пяти континентов, в том числе с населением, почти не имевшим контакта с европейцами. Прося, чтобы респонденты отвечали как можно детальнее и не по памяти, а по непосредственным наблюдениям, Дарвин спрашивал, как местные жители выражают удивление, стыд, негодование, сосредоточенность, горе, хорошее настроение, презрение, упрямство, отвращение, страх, покорность, обиду, вину, хитрость, ревность, а также «да» и «нет». Например:
(5) Сопровождается ли пониженное состояние духа опусканием углов рта и приподниманием внутреннего края бровей с помощью мышцы, которую французы называют «мышцей горя»? В этом состоянии брови становятся слегка наклонными и их внутренние края чуть вздуваются; поперечные складки бороздят лоб лишь в средней части, но не во всю ширину, как это наблюдается, когда брови поднимаются при удивлении.
Дарвин таким образом суммирует ответы респондентов: «Одинаковые душевные состояния выражаются во всем мире с замечательным единообразием; и этот факт сам по себе интересен как доказательство тесного сходства в телесном строении и душевном складе всех человеческих рас»
[406]".
Хотя не исключено, что Дарвин сам склонил информантов к соответствующим ответам с помощью наводящих вопросов, современные исследования подтверждают его вывод. Когда психолог Пол Экман начал изучать эмоции в 1960-е годы, считалось, что выражение лица – это произвольные
[407] знаки, которым человек обучается в младенчестве, когда его случайные гримасы вызывают поощрение или наказание. Если выражения лица и кажутся универсальными, считали в то время, то это потому, что универсальными стали модели, навязанные Западом: ни одна культура в мире не осталась неохваченной влиянием Джона Уэйна и Чарли Чаплина. Экман отобрал фотографии лиц людей, выражающих шесть разных эмоций. Он показывал их представителям разных культур, в том числе – охотникам-собирателям изолированного от остального мира племени форе из Папуа – Новой Гвинеи, и просил их назвать эмоцию или придумать, что случилось с этим человеком. Все респонденты узнали счастье, печаль, гнев, страх, отвращение и удивление. Например, один испытуемый из племени форе сказал, что американец на фотографии, иллюстрирующей страх, наверное, только что увидел кабана. Экман провел и обратный эксперимент: он сфотографировал информантов из племени форе, попросив их изобразить разные ситуации, например: «К вам пришел друг и вы очень рады», «Умер ваш ребенок», «Вы в ярости и собираетесь драться», «Вы увидели мертвую свинью, которая пролежала здесь очень долго». Выражения лица на полученных фотографиях нельзя было спутать ни с чем.
