Современные философы пытались предложить еще три решения. Одно – сказать, что таинственные сущности представляют собой несводимую часть Вселенной, и на этом успокоиться. Мы можем заключить, что Вселенная включает в себя пространство, время, притяжение, электромагнетизм, ядерные силы, материю, энергию и сознание (или волю, или «я», или мораль, или смысл, или все сразу). Ответ на наш вопрос о том, почему во Вселенной есть сознание, таков: «Просто оно есть и все, смирись с этим». Мы чувствуем себя обманутыми, потому что нам не предлагают никакого объяснения, а также поскольку мы знаем, что тонкости сознания, воли и знаний связаны с физиологией мозга. Теория несводимости подразумевает, что это совпадение.
Второй подход – отрицать существование проблемы. Мы введены в заблуждение нечетким мышлением или заманчивыми, но ничего незначащими оборотами языка – такими, как местоимение «я». Утверждения, касающиеся сознания, воли, «я», морали, нельзя проверить с помощью математического доказательства или эмпирического теста, потому что они бессмысленны. Тем не менее этот ответ вызывает у нас не облегчение, а недоверие. Как замечал Декарт, наше сознание – самая бесспорная вещь на свете. Это данность, которую нужно объяснить; ее нельзя сделать несуществующей с помощью правил о том, что нам можно называть значимым (не говоря уже об утверждениях нравственного характера; например, что рабство или холокост – зло).
Третий подход – адаптировать проблему, сложив ее с другой проблемой, которую мы можем решить. Сознание – это деятельность четвертого слоя коры головного мозга либо содержимое краткосрочной памяти. Свободная воля располагается во фронтальной части поясной извилины или в управляющей подпрограмме. Нравственность – это родственный отбор и взаимный альтруизм. Каждое предположение подобного рода, в той степени, в какой оно является правильным, все же решает одну частную проблему, но одновременно оставляет нерешенной основную проблему. Каким образом активность четвертого слоя коры головного мозга может вызывать у меня мое личное, яркое, осязаемое восприятие красного цвета? Я могу представить существо, у которого четвертый слой активен, но у которого нет ни ощущения красного цвета, ни ощущения чего-либо еще; законы биологии не исключают его существования. Никакое описание причинно-следственного влияния поясной извилины не может объяснить, почему выбор человека ничем не детерминирован, а следовательно, представляет собой нечто, за что мы должны отвечать. Теории эволюции нравственного чувства способны объяснить, почему мы осуждаем злые деяния против нас самих и против наших близких, но неспособны объяснить убеждение – такое же непоколебимое, как наше представление о геометрии – о том, что некоторые поступки могут быть по определению плохими, даже если их совокупный эффект будет нейтральным или положительным для нашего благополучия в целом.
Меня больше привлекает другое решение, сторонником которого является Мак-Джинн и которое основывается на предположениях Ноама Хомского, биолога Гюнтера Стента, а до них – Дэвида Юма. Возможно, философские проблемы представляют сложность не потому, что они касаются высших материй или потому, что они несводимы, бессмысленны или представляют собой достаточно заурядные научные проблемы, а потому что мышлению гомо сапиенса недостает когнитивного оснащения, чтобы их решить. Мы живые организмы, а не ангелы, а наше мышление – орган, а не трубопровод, подключенный к источнику истины. Наше мышление сформировалось в результате естественного отбора, чтобы решать проблемы, которые были для наших предков делом жизни и смерти, а не для того, чтобы корректно общаться или отвечать на любой вопрос, который мы способны задать. Мы не можем удерживать в краткосрочной памяти десять тысяч слов. Мы не способны видеть в ультрафиолетовом свете. Мы не можем в уме развернуть объект в четвертом измерении. И, возможно, мы также не способны решать такие загадки, как свободная воля и сознание.
Нам несложно привести примеры живых существ, у которых когнитивных способностей меньше, чем у нас: собак, для которых наш язык звучит как бессмысленный набор звуков; крыс, которые не могут освоить лабиринт, в котором еда отмечена простыми числами; аутистов, которые не могут представить себе мышление другого человека; детей, которые не понимают, почему всех так интересует секс; неврологических больных, которые видят лицо во всех подробностях, но не понимают, кто перед ними; людей, которые понимают стереограмму как геометрическую задачу, но не могут увидеть ее в объеме. Если бы люди, страдающие стереослепотой, были более наивны, они могли бы назвать трехмерное зрение чудом, или заявить, что оно просто существует и не требует объяснения, или сказать, что это просто какой-то фокус.
Так почему же тогда нельзя допустить, что в мире есть существа с большим набором когнитивных способностей, чем у нас, или просто с другими способностями? Они могли бы легко понять, каким образом мозг порождает свободную волю и сознание и как смысл и нравственность вписываются в концепцию Вселенной, и их бы позабавили религиозные и философские кульбиты, которые мы выделываем, чтобы скрыть свое недоумение при виде этих проблем. Они могли бы попытаться объяснить нам решение, но мы бы не поняли их объяснений.
Эта гипотеза почти преступно недоказуема, хотя опровергнуть ее может любой, кто когда-либо пытался решить вековые загадки философии. И есть косвенные причины полагать, что она истинна. Одна из таких причин – то, что лучшие умы нашего вида тысячелетиями бились над этими загадками, но так и не приблизились к их решению. Вторая – это то, что они очень отличаются от остальных, даже самых сложных научных проблем. Проблемы наподобие того, как ребенок выучивает язык или как оплодотворенная яйцеклетка становится организмом, на деле ужасно сложны и, возможно, никогда не найдут полного решения. Но если этого и не случится, то по банальным практическим причинам. Причинно-следственные связи слишком запутаны или хаотичны, явления слишком сложны, чтобы их можно было зафиксировать и препарировать в лаборатории, их математика лежит за пределами возможности доступных в ближайшем будущем компьютеров. Однако ученые примерно представляют, какие из теорий, предлагаемых в качестве решения, могут оказаться правильными и неправильными, доказуемыми или нет. Сознание и воля – совершенно иное дело. Они не то чтобы не слишком сложные, они раздражающе просты: сознание и выбор – свойства особого измерения или окраски, которая каким-то образом накладывается поверх процессов в нейронах, не затрагивая при этом их причинных механизмов. Трудность состоит не в том, чтобы найти правильное объяснение происходящего, а в том, чтобы предложить теорию, которая могла бы объяснить, как это происходит, теорию, в которой данное явление было бы следствием какой-то причины – хоть какой-нибудь причины.
Из положения о том, что нашему разуму недостает оборудования, чтобы решить важнейшие проблемы философии, легко сделать необычные и ничем не подкрепленные выводы. Это положение не означает, что попытки разума понять самое себя всегда будут связаны с парадоксом самоотносимости или с бесконечной регрессией. Психологи и нейролингвисты не изучают собственное мышление; они изучают чужое. Не следует из этого положения и какое-либо принципиальное ограничение возможности познания вроде принципа неопределенности Гейзенберга или теоремы Гёделя. Это всего лишь замечание, касающееся одного органа одного биологического вида, равносильное замечанию о том, что кошки не различают цвета или что обезьян нельзя обучить делению столбиком. Оно не подтверждает религиозно-мистических верований, а объясняет, почему они не имеют смысла. Философы при этом не остаются вовсе без работы – они могут прояснять проблемы, отсекая те элементы, которые поддаются решению, и оставляя их для решения точным наукам. Эта гипотеза не означает, что мы обнаружили предел возможностей науки или столкнулись с барьером на пути к совершенному познанию того, как устроен разум. Вычислительный аспект сознания (какая информация доступна каким процессам), нейрологический аспект (что в структуре мозга соотносится с сознанием) и эволюционный аспект (когда и почему сформировались нейрологический и вычислительный аспекты) замечательно поддаются анализу, и я не вижу причин, которые мешали бы нам в течение десятилетий совершенствовать свои представления о них и в итоге достичь полного понимания – даже если нам никогда не удастся разрешить оставшиеся головоломки – например, видите ли вы красный точно так же, как вижу его я, или каково это – быть летучей мышью.
