– Я в себе достаточно уверена, – хмыкнула Вера. – Во мне не уверены некоторые мужчины, и одного из них ты знаешь.
– Виктора? – поразилась Эвелина. – Витю нашего хочешь охмурить?
– Я его уже охмурила, но у нас как-то не заладилось, а потом ещё один был…
– Посолиднее? – оживилась жена бизнесмена.
– Наоборот, помоложе.
Ответа не последовало, просто погас огонёк в глазах.
Чтобы смягчить разочарование, пришлось признаться – у юноши всё-таки есть своё небольшое дело. Вдаваться в подробности Холмская не стала – она не считала перепродажу настоящей работой, а масштаб денежного оборота ей был неизвестен. Не знала она и того уровня дохода, начиная с которого Эвелина считает мужчину мужчиной. Та настолько удивлена была её страстью к середнячку Витторио, что вряд ли даст дельный совет по поимке ещё более мелкой рыбёшки.
Осознав, сколь малый интерес златокудрый красавец представляет для других, Вера с новой остротой, ощутила, как много он значит для неё. Вспомнились университетские планы на совместное будущее. Кольнуло счастье того дня, когда оборванная связь восстановилась, невзирая на годы отчуждения. Если бы только снова стать ему полезной!
– Ты сможешь вдохновлять любого мужчину, – напевала Лина в такт мыслям Веры.
– Да, я умею быть заводилой. И стенгазету такую делала – обхохочешься. Когда мы учились вместе, Витторио меня часто называл смешной.
Великая стилистка впервые внимательно посмотрела на подопечную. Но не затем, чтобы наконец правильно определить её цветотип. Она искала в лице и повадках Холмской признаки безумия. Пожалуй, надо было раньше обратить внимание на эти непонятные зелёные волосы.
– Тебе действительно охота быть смешной? – осторожно поинтересовалась Додошина.
– Ты сама только что сказала, что самца надо подбадривать.
– Не подбадривать, как в цирке, а стать такой женщиной, ради которой хочется свернуть горы.
– Жозефиной?
Эвелина не поняла.
Натыкаясь на очередной пробел в своём образовании, она всё ещё по привычке чуть-чуть стыдилась, хотя коуч Зара яро убеждала её, что глупые девушки выше котируются: незнание имён, фактов, культурных феноменов даёт мужчине повод почувствовать себя умным. Увы, в отсутствие противоположного пола невежество не сообщало лёгкой наивности беседе, а напротив, гремело, словно чугунный шар, прикованный к ноге.
Невежда поспешила вернуться на проторенную тропку:
– Вспомни, ты наверно, когда с Витюшей встречалась, была типичной восторженной первокурсницей с распахнутыми глазами?
– Была. И грустно понимать, как с годами вянет моё чувство юмора.
– Опять ты не о том! Давай, расскажи, наверное, бантики ещё носила?
– Бантики носила Настюха, – пригорюнилась Вера.
– Какая Настюха?
– Витька называл меня смешной и бежал к этой Настюхе. Вот она как раз носила белые рубахи, ситцевые платья, всё, что тебе так нравится.
– Видишь – я права! – торжествовала Додошина.
– Да, ты права. Рядом с ней я выглядела существом неопределённого пола. Ко мне можно было относиться только, как к клоуну. Я ходила в резиновых сапогах, потому что по нашей погоде иначе нельзя.
– Но Настя-то умела носить макси и оставаться чистенькой!
– Умела. Помогал отцовский водитель, который привозил-увозил её каждый день, не трудясь нас, подруг, довезти хотя бы до метро в слякоть.
– Ну, этим и отличается настоящая женщина – когда другие идут пешком, она едет с шиком.
Додошина была непробиваема.
Вера умолчала о длинных, прямых, тонких ногах соперницы, которые виднелись сквозь полупрозрачную ткань юбок. Настюха была на две головы выше неё – с Виктором вровень.
И ровня по материальному достатку. На искусствоведческий факультет она пошла лишь для того, чтобы официальной бумажкой подкрепить своё право сидеть в известной галерее, куда её устроили задолго до поступления в ВУЗ на головокружительную должность. Чувствовалось, что она приходит в студенческий мирок из мира роскоши. Частенько забывая про духи, Настюха всё равно благоухала дорогими кремами. Её простенькие холщовые торбочки, которые усладили бы взор Эвелины, украшали не пайетки, как у однокурсниц, а скромные логотипы известнейших европейских музеев.
Отчасти из-за телосложения и блёклого лица, отчасти из-за вольготного образа жизни разлапистые одеяния Настюхин облик поэтизировали; Вера в тех же нарядах выглядела бы жалко. Ей шёл спортивный стиль или сексуальный – о чём она не преминула сообщить горе-имиджмейкерше.
– То есть, ты хочешь быть похожей на гопника или проститутку? – всплеснула руками Додошина. – И каких мужчин ты привлечёшь в свою жизнь?
Холмская отказывалась оперировать такими понятиями. Ей вообще был противен весь этот маскарад, который ни на шаг не приближал счастливое воссоединение с Виктором. Что заставляло её выслушивать колкость за колкостью и даже отвечать?
– Лина, я не знаю, где ты училась на стилиста, но разве там вам не рассказывали о законе соответствия случаю?
До Додошиной снова не дошло.
– Что ты имеешь в виду? – с умным видом поправила она очки.
– Что я при всём желании не смогла бы ездить на самокате и одеваться в лён.
– Почему?
– Материаловеденья у вас тоже не было? То, что на мне сейчас надето, слишком мнётся, а бахрома будет цепляться за колёса. Да и цвет, если честно, не гармонирует с теми, в которые я обычно крашусь.
– Вот! Наконец-то ты начала понимать! Тебе не нужны эти дикие волосы и сумасшедший самокат. Ты должна быть мягкой, женственной!
– Я должна качать заднюю поверхность бёдер.
– Выброси самокат, и увидишь, как всё сразу изменится!
– Да, точно сразу всё изменится – пойдёт провисание мышц, потому что спортом мне заниматься скучно Самокат – единственная весёлая тренировка.
– Главное всей душой принять свой возраст, тогда тело будет в тонусе, – убеждённо заявила Эвелина.
Она была из тех людей, чья беда начинается длинным унылым носом, ниже безвольного подбородка переходит в костистую шею и далее расползается по всему организму, то там, то тут выпячивая из хилого туловища конечности. Такие умеют красиво увядать. Мясо не нарастает на их худых костях, а с течением лет то немногое, что есть, усыхает вместо того, чтобы опасть под тяжестью прожитого.
Поскольку груз собственной плоти был мал, Додошина считала, будто окружающим так же легко оставаться в форме. А если нет, то сами виноваты. Она подозревала обвисших ровесников в невоздержанности. Отметины болезни ей казались следами губительного пристрастия, шрамы – зарубками судьбы, обозначающими количество ошибок. Все несовершенства человеческих тел хором пели ей о жизнях более полно прожитых, чем она могла себе позволить. Зависть и осуждение, нерасторжимая пара, заменили ей правый глаз и левый.
