Аня закашлялась до рвоты. Во рту была длинная вязкая слюна, которую ни отхаркнуть, ни перекусить. Попила воды.
Дождалась рассвета и снова села писать каталожные карточки – вернее, переписывать. Со старой орфографии на новую.
С каждой неделей становилось все холоднее. Она научилась обертывать ноги газетной бумагой и совать их в разношенные мужские валенки. Вся комната у нее была обвешана вырезанными из газеты портретами Сталина. «Потому что нельзя же портретами товарища Сталина ноги обертывать!» – объяснила она Надежде Петровне, которая приносила ей паек и газеты.
– Ты какая-то слишком хорошая актриса, – вдруг сказала ей Надежда Петровна. – Извини, но даже как-то чересчур.
Тогда Аня написала письмо родителям в Куйбышев, что остается в Ленинграде и не будет эвакуироваться. Письмо не дошло, потому что на почте не поняли, что город Куйбышев – это теперь Самара.
Так что родители не смогли ее найти. А Надежда Петровна и не искала.
* * *
Аня пережила всю блокаду, а после войны устроилась вести театральный кружок в районном Доме пионеров. Работала чуть ли не до восьмидесяти лет.
Жива она до сих пор. Ей девяносто шесть. Недавно она посмотрела по телевизору фильм Надежды Петровны про блокаду, и ей не понравилось.
– Все неправда, все не так было, – сказала она соседке.
Поэт и муза
через год вернемся к разговору
– Вы где-нибудь учитесь?
– В Литературном институте.
– И одновременно работаете?
– Да. У меня папа-мама в Архангельске, и они… – он запнулся.
– Понимаю, я все понимаю. Боже! И при этом вы, наверное, снимаете квартиру?
– Однокомнатную, втроем с ребятами. Там электроплита, так что можно спать на кухне.
– Далеко?
– Да. На «Домодедовской». Так-то по прямой, но там дальше на автобусе, и еще пешком… – Он поглядел на свою собеседницу и спросил: – А вам правда понравились мои стихи?
– Зачем я буду врать? – рассмеялась она. – Вы что, живой классик, Кушнер или Чухонцев? Чтобы я перед вами рассыпалась лестью? – Перестала смеяться и продолжала уже серьезно: – Очень талантливо, очень тонко, но при этом очень живо, плотски, фактурно, чувствуется пульс! – она даже сжала кулак.
Двадцатитрехлетний поэт Слава Никодимов чуть покраснел и опустил глаза.
Его собеседница, красивая женщина лет сорока или даже меньше, пристально рассматривала его.
Разговор шел около вешалки, в тесном коридоре библиотеки имени Чехова. Там только что закончился вечер молодых поэтов.
– А как насчет издания? – спросила она.
– Я печатался три раза, – сказал он. – В журнале «Знамя» и двух сборниках.
– Я про книгу!
– Про книгу еще рано. Я на книгу не наберу.
– И не наберете! – жестко сказала она. – Если жить вот так. Работать, спать на кухне и еще два часа ехать до института.
– Час двадцать, – поправил он.
– Какая разница? Послушайте… Слава вас зовут? Слава, я могу вам помочь. Зачем? Низачем. Почему? Нипочему. Совершенно просто так. Мне нравится, как вы пишете. Я хочу, чтоб у вас все получилось. Сначала я сниму вам квартиру. Тут, недалеко. На Большой и Малой Бронной есть несколько очень милых небольших квартир. Особенно одна мне нравится. Двухкомнатная. Спальня и еще одна комната, гостиная, она же кабинет. Поставите письменный стол. Вернее, он там уже стоит. До института вам будет десять минут пешком, разве плохо. И потом, вся атмосфера старого центра… А?
– Что? – спросил он.
– Да ничего! Вы спокойно будете ходить на свои семинары, спокойно писать стихи. А через годик, когда стихов будет уже такая увесистая пачка, – она показала пальцами, – вот тогда мы вернемся к разговору о книге… Работать-подрабатывать тоже не придется. Я вам буду переводить на карточку что-то вроде стипендии. Немного, но вам хватит. У вас есть карточка?
– А? – он помотал головой.
– Карточка, спрашиваю, есть?
– Есть.
Она вытащила из сумочки смартфон:
– Диктуйте номер. Ну или дайте, я сфотографирую.
– Спасибо большое, – сказал он. – Так неожиданно… Даже не верится. Но только скажите, что я вам за это?
– Вы? Мне? – засмеялась она. – Ровно ничего! Вот еще выдумали! Я просто хочу, чтобы вы писали стихи в хороших условиях. Без иссушающей заботы о куске хлеба. Без утомительной дороги в метро. Без приятелей, которые сидят у вас на голове в крохотной квартирке на «Домодедовской». Небось, они еще и курят?
– Курят, – признался он. – Оба.
– Вот! – сказала она. – А тут будет удобно и воздух чистый. Мне ничего не нужно. Никаких условий. Ну, кроме одного. Условие маленькое и легкое, – легко вздохнула она. – В этой квартире, которую я сейчас велю для тебя приготовить, – она неожиданно перешла на «ты» и пальцем полистала список в своем смартфоне, – в этой квартире ты будешь жить один.
– В смысле?
Она засмеялась и зачем-то прикоснулась ладонью к своему виску. У нее была очень короткая темная стрижка.
– Совсем один. Без никого. И даже без гостей. Потому что я очень огорчусь, если приду тебя навестить и вдруг увижу на ковре, на диване, или, хуже всего, в ванной на раковине, или особенно в стоке, – она сморщилась и сглотнула, как будто ее сейчас стошнит, – вдруг увижу мерзкие длинные блондинистые волосы, какая гадость… Я буду очень расстроена.
Поэт Слава Никодимов посмотрел на нее, снова опустил глаза и тихо сказал:
– Извините. Спасибо. Не надо.
– Ну, вольному воля! – засмеялась она. – Успехов!
Повернулась, сняла с вешалки свое пальто, накинула на плечи и быстро ушла.
Выйдя из арки, повертела головой и решила пешком дойти до метро «Маяковская».
Было почти тепло, сырой весенний ветер.
Хотела зайти съесть пирожок и кофе выпить, но не стала.
Ехала в метро и думала:
«Какой красивый мальчик. Талантливый. Хороший, чистый, это главное. Может, и в самом деле будет поэт. Есть отдельные удачные строки».
Поэт Слава Никодимов, немного потусовавшись с приятелями, выпив два стакана вина и закусив бутербродом с колбасой, спускался в метро «Тверская» и думал:
«Хорошая ведь женщина. Умная. Красивая, в общем и целом. Фигура классная. Мне такие нравятся. Но зачем она так? Притворяется не пойми кем».
* * *
Войдя в вагон, он сразу увидел ее и отвернулся к дверям.
А она сидела, уткнувшись в телефон, и его не заметила.
На всякий случай он вышел на следующей остановке и подождал другого поезда.
