– Нет, не так. Не хочешь – не примчимся. Как хочешь.
– Я хочу, чтоб ты сам решил, – она резала пирог и выкладывала куски на блюдо.
– Изволь, – вздохнул Саша. – Я все решил: звонят Волковы, я их отсылаю на три буквы. Идет?
– Тебе решать, – сказала жена, взяла блюдо с пирогом и пошла в комнату.
Саша пошел за ней. Вспомнил, что хотел взять минералку, снова вернулся на кухню. Присел на табурет. В комнате, слышно было, раскладывали пирог, пробовали, нахваливали. Саша сидел, глядя в стену, и ногой пошевеливал под столом лежащие бутылки, чтоб слышно было, чтоб все думали, что он не просто сидит и отдыхает от них, а набирает под мышку бутылки.
– Эй, именинник! – громко позвал Малашкин. – Ты где? Имеется имперсональный тост! – и послышался снисходительный смех Филатова.
Тост был опять за здоровье именинника, то есть вполне персональный. Малашкин был упорно однообразен в тостах: на свадьбе пил только за здоровье молодых, на Первомай – с праздничком, а здесь он все время поднимал рюмку за именинника и его жену, за именинника и его талант, и вот теперь решил выпить за именинника и его фамилию.
– В смысле – за семейство? – спросила жена Филатова.
– Проще! – взмахнул рукой Малашкин. – За фамилию в смысле Шаманов. Ух! Шаманов!!! – загудел он. – Роскошная фамилия, специально для художника. Ну вот что – я? Малашкин-Букашкин-Какашкин! – самоуничижительно захихикал он. – Несерьезно! Мелко! Смешно! А как скажешь «Александр Шаманов, художник», сразу ясно: талантливый, бородатый и пьяный! Ура! – и опрокинул рюмку.
– Пока не пьяный, – сказал Саша. – Наливай еще!
– Коньяк не водка, много не выпьешь! – засмеялся Малашкин.
– В каком смысле? – поморщился Саша. Малашкин молчал, закусывая. – Нет, погоди, ты что в виду имеешь?
– Ничего, – вздохнул Малашкин.
– Погоди! – Саша подсел к нему поближе, благо предназначенные для Волковых стулья оставались свободны. – Ты что, считаешь, что я нарочно коньяк купил, чтоб ты меньше выпил?
– Я же говорю, пьяный! – и Малашкин похлопал его по плечу. – Все, Саня, все, не шуми, не бери в голову.
– Нет, погоди, – и Саша кивнул на стол. – Что, разве плохо? Разве мало выпивки? А не хватит – у меня еще есть.
– Пожалей! – захохотал Малашкин. – Пощади! Извини! Беру слова назад! Лучше налей!
– Вот и слава богу, – и Саша свинтил пробку с третьей бутылки, хотя вторая была еще не допита.
Всего он выставил на стол четыре бутылки, но на шесть человек при трех женщинах и одном непьющем даже три бутылки было много, и ясно было, что четвертую не тронут. Саша неизвестно зачем снял ее со стола и поставил на окно. Наверное, зря он это сделал. Потому что жена Филатова принялась звонить дочке, уговаривать ее ложиться спать, потому что уже одиннадцатый час, а завтра в школу.
Потом стала звонить малашкинская спутница Таня. Она говорила вполголоса, отгораживала микрофон ладошкой, и ясно было, что она скована какими-то домашними обязательствами. Малашкин снисходительно наблюдал, как она юлит и выкручивается.
– Кто это ее допрашивает, интересно? – шепотом спросил Саша.
– Это нас не касаемо, – вздохнул Малашкин. Спутница положила трубку, развела руками и пальцем постучала по часикам. Малашкин поднялся со стула. – Извини, старик…
Саше не захотелось его упрашивать.
– На посошок? – равнодушно спросил он.
– Да нет, хватит, – сказал Малашкин. – Хотя ладно, давай полрюмочки.
Пригубили.
– Спасибо, старик! Спасибо! – поклонился он Сашиной жене.
– Мы, пожалуй, тоже, – поднялась жена Филатова. – А то если Ленку не уложишь, она завтра будет как больная и на всех кидаться. Вы сами к нам заходите, ладно?
– Да, конечно, – в прихожей они долго пожимали друг другу руки. – Обязательно придем. И вы тоже. Звоните и приходите.
– Спасибо. Пока! – дверь захлопнулась.
Пока, пока, пока…
Саша вернулся в комнату, сел за стол, нехотя налил себе рюмку.
– Может, не надо? – следом вошла жена.
– Не надо, – он отодвинул рюмку. – Ну, как?
– Так, – сказала она. – Ничего. Ты только не огорчайся.
– Я и не огорчаюсь.
– Вот и слава богу, – улыбнулась жена.
– Садись, поболтаем, – обрадовался Саша.
– Надо посуду убрать, – сказала жена. – Четверть двенадцатого.
Да, конечно, ей завтра на работу.
Она обошла стол, на ходу расстегивая и снимая через голову платье, превращая зал праздничного застолья в спальню. Однокомнатная квартира, куда денешься. Она повесила платье в одежную секцию «стенки», вышла, через миг вернулась в халате, собрала тарелки, сверху поставила салатницу, сложила в нее вилки и ножи, прижала эту стопку к животу, свободной рукой – четырьмя пальцами – подхватила четыре стакана для минералки. Коленом открыла дверь, пошла на кухню.
Саша вылил коньяк из рюмки обратно в бутылку. Итак, четвертая бутылка осталась нетронутой, да еще в этой почти половина, но это ладно, не в счет. Итого – одна здесь и две штуки на кухне, три бутылки коньяка – это целое состояние. Значит, можно будет кого-нибудь позвать на Первомай и даже пойти к тестю и теще на День Победы, и не с вафельным тортиком, а с бутылочкой коньячку, и это очень даже кое-что…
Боже мой! О чем он думает? Чему радуется? Что коньяк сэкономил?
А вообще – о чем должен размышлять художник? Другой вопрос, должен ли он этак специально размышлять, но ладно – о чем он должен просто думать? Колорит, светотень, перспектива? Золотой фон, Павел Флоренский, имперсональное творчество ранних возрожденцев? Филатов просто тренируется, думал Саша, обкатывает разные фразочки для будущих статей. Если совсем честно, Филатов среди них самый талантливый. Паша Яроцкий просто счастливчик, удачник, «пёрщик», как выражаются в преферансе; ему просто прет отовсюду. Малашкин – стилизатор и середняк, держится на связях, пустой квартире, девочках и все такое. А вот Филатов – это серьезно. Саша помнил его страшно лихие иллюстрации к «Крейцеровой сонате» – Филатов подал их в качестве дипломной работы и был обвинен (а) в порнографии, (b) в искажении классики и (с) в надругательстве над образом Л.Н. Толстого, ибо непристойность иллюстраций была в том, что они были сделаны как бы с точки зрения похотливого старикашки, который тут же и подглядывает в замочную скважину. Листы ходили по рукам, и в итоге их напечатали в Мюнхене, в Graphishe Kunst. Филатова вызвали куда надо и крепко побеседовали. Но вместо предполагаемых жутких санкций Филатов спокойно получил диплом и вдруг стал ездить по заграницам, представлять и участвовать, а также выступать в печати с текущей критикой, пересыпанной разными теоретическими блестками.
Однажды Саша прямо попросил Филатова: помоги! Напиши, напечатай, сделай хоть что-нибудь! Стыдно просить, за тебя стыдно, ты же мой друг, сам мог бы догадаться, видишь, как я живу – только в коллективных выставках и мелкие заказы в комбинате… На что Филатов сказал, что у него давно уже готов очерк об Александре Шаманове, и даже помахал перед носом тонкой папочкой – «но беда в том, что нынче такое время, позитив совсем не идет. Легко идет только негатив. Вот если бы ты был бездарный, наглый, зажравшийся секретарь правления Союза художников…» – улыбнулся Филатов. «Тогда бы я тебя не просил…» – тоже попытался улыбнуться Саша. «Ну, или бы тебя как-нибудь зверски травили, но ведь нет же? Как-нибудь по-особенному зажимали, перекрывали кислород, но ведь тоже нет? А если да, то расскажи! Говори правду! Может, скрываешь что-то?» Саша молчал: скрывать было нечего, никто его не зажимал и не травил. Просто карта не шла. «Ну, вот видишь, – совсем уже по-отечески говорил Филатов. – Ведь твои проблемы, старик, ты уж извини – обычные проблемы». Так. Значит, для друга Филатова он просто один из многих. Что у вас там, товарищ Шаманов? Ах, не выставляют, ах, не прославляют, не заваливают заказами? Но это судьба многих талантливых художников. Крепитесь, мужайтесь, наше дело не для слабых… «Ну, или если бы ты совсем бедствовал, голодал, к примеру! – продолжал Филатов. – Ведь нет? И слава богу. Но ты не кисни, что-нибудь придумаем, непременно что-нибудь придумаем!» И Филатов примерно два-три раза в год упоминал Сашу среди молодых, но уже сложившихся мастеров. Список человек на десять, и А. Шаманов в конце, потому что никого на Э, Ю, Я не находилось. Один раз была даже врезка с его гравюрой. Филатов после этого называл себя не иначе как «твой верный маршан и менеджер», что значило: неоплатный благодетель. А жена, бедная, радовалась: «О тебе пишут, тебя печатают, а ты киснешь! Ты не имеешь права киснуть!»
