Трещалина спрашивает как бы себя, но выходит, что меня, а в моем лице широкую общественность: «Ну кто согласится испытывать на себе яды, например? Если речь идет о новых лекарствах. Ведь опухолевые клетки нельзя остановить или нельзя заставить их какое-то время не размножаться. Их нужно убить. Если вы их не убьете, то даже одна оставшаяся в живых опухолевая клетка убьет вас. Задача лекарственной терапии рака весьма проста: нужно убить все без исключения опухолевые клетки, используя для этого различные методы или средства, сочетая их так, чтобы человек при этом выжил, чтобы погибла только опухоль со всеми опухолевыми клетками. Чтобы она не имела больше возможностей ни восстановить свой рост в том месте, где она возникла, ни отсеять своих детей, метастазы, куда бы то ни было и повредить тем самым органы. И через эти органы убить человека».
Вообще-то я с этой удивительно красивой женщиной небольшого роста, с хрипловатым голосом, обворожительной улыбкой и каким-то феноменальным умением говорить так, чтобы у собеседника не оставалось шанса сомневаться в сказанном, не хотела спорить с самого начала. Это она подняла эту тему. Это она, как и профессор Гудков, первой заговорила о чувстве вины, которое ученые испытывают перед подопытными животными, отдавая себе при этом отчет в том, что цена жизни мышей и крыс, кроликов, мартышек и собак – возможное спасение человека от рака. И без испытаний на животных в развитии «человеческой» онкологии далеко не уедешь. Химиотерапия – это ведь не шампунь от перхоти. Тем временем профессор Трещалина, надев резиновые перчатки и бережно поглаживая лысую мышку, продолжает: «Простите меня, конечно, за нотацию, но вы же понимаете, что убить опухолевую клетку, не убив нормальные клетки и вообще человека, – это чрезвычайно трудная задача. Надо найти те условия, при которых это состоится. Вы же не будете подвергать, как это делали в концентрационных лагерях, живых людей экзекуциям? Нет. Это безнравственно. Это преступление. Поэтому, с нравственной точки зрения, с точки зрения огромной моральной ответственности, которая лежит на плечах докторов и ученых, прежде чем что-то новое вводить первому человеку, надо провести все мыслимые и немыслимые проверки на животных».
Так проверяются и средства, и субстанции, и методы, и дозы, словом, весь арсенал возможного будущего лечения. Когда будет доказана 1) эффективность, 2) безвредность и 3) установлены границы, в которых это средство или метод могут быть применены, ученые рассматривают возможность перехода к использованию нового средства на первом человеке, том самом, безнадежном, который скажет: «Да, давайте, у меня нет выхода, я обречен и я даю вам добро. Попробуйте, а вдруг мне это поможет?»
«Мы будем благодарны этому человеку. И возможно, даже его спасем, – говорит Трещалина, все еще поглаживая притихшую мышку. – И будет создано новое революционное лекарство. Но вначале надо пройти огромный путь. Потому что задача доклинической медицины, доклинической онкологии – доказать эффективность, полезность того, что может быть применено. К великому сожалению, всё, что позволяет достичь этой эффективности, небезразлично для организма здорового человека, а уж тем более человека, больного злокачественным новообразованием. Вот в такие узкие рамки мы втиснуты».
Испытывая лекарства, ученые всего мира находятся в условиях значительных ограничений: они ищут лекарство для людей, но до самой последней секунды дела с этими самыми живыми людьми – больными или здоровыми – не имеют. До сих пор никому, ни в одном научном центре ни одной страны мира не удалось создать или смоделировать человека. Появление «гомункулуса», разумеется, совершило бы переворот в экспериментальной науке. Для этого следовало бы не только создать что-то похожее, но выдумать, изобрести биологическую систему, способную, с одной стороны, более или менее доказательно выявить полезный эффект предполагаемого лекарства (гибель опухолей и опухолевых клеток), смоделировать способность опухоли распространяться по организму, а с другой – обнаружить возможные побочные эффекты и полностью исключить лекарства или методы, которые вызывают необратимые последствия для организма.
Профессор Трещалина тем временем курсирует по виварию, открывая и закрывая боксы с мышками, показывая камере то одну, то другую, отдавая короткие и точные указания ассистентке-лаборантке. Работа идет, ни на секунду не останавливаясь: одним мышам делают инъекции, других осматривают, внося показатели и параметры в специальные таблицы, с помощью которых ведется мониторинг исследования. Свои действия она поясняет одной короткой фразой: «За всем этим я вижу будущие поколения людей, которым служат эти животные. Они мои соратники, сподвижники, они моя команда». Позже, когда мы уже сядем пить чай, Елена Михайловна продолжит: «Вы представьте, что у человека, которому применят какое-либо новое средство, разовьется паралич конечности, например. И он только в ожидании полезного эффекта уже будет инвалидизирован. Разве можно такое допустить? Ни один врач на это не пойдет. Для того чтобы установить рамки безвредности, к сожалению, недостаточно только одного вида животных. Ни один из видов животных не приближается к человеку по типам реакций органов и систем на вредное воздействие. Поэтому мы используем грызунов и негрызунов, они по-разному устроены. Наши первые пациенты – это мышки или крысы, вторые – крупные животные: кролики, собаки, обезьяны. Это этап оценки безвредности. После него мы уже можем давать голову на отсечение, что в 100 процентах случаев результат воспроизведется в клинике. Что касается положительного эффекта, то на самом деле до того, как препарат, средство или метод придет в клинику, стопроцентной уверенности ни у кого нет. Как много людей, так много и ответов.
Людей одинаковых нет, все разные. Есть одинаковые заболевания, но они имеют разные течения. И наслоенный на индивидуальные особенности пациента один и тот же рак приобретает такое разнообразие, вариабельность, которая абсолютно исключает стопроцентный перенос положительного эффекта из доклиники в клинику. Поэтому мы только ожидаем. Но ученые, которые во всем мире этим занимаются, знают, какие модели опухолевого процесса на каких животных позволяют в большем проценте прогнозировать положительный эффект, какие – нет. А особенно те, которые изучают безвредность, делают это на животных здоровых, потому что, если опухоль погибнет, – ладно, но весь остальной организм должен быть здоров, поэтому для моделирования берут несколько видов здоровых животных и выявляют у них самые опасные ожидаемые эффекты, причем, знаете, каким страшным способом?»
Поразительно, но именно в этот момент я и собиралась спросить о способах. Ведь даже в обусловленном гуманистическими идеями научном процессе должны быть какие-то рамки разумного. И, по идее, они тоже должны быть прописаны в правилах доклинических исследований на животных. «Животным, участвующим в исследовании, дают очень большие дозы или очень длительно применяют препарат, который находится в стадии исследования. Никогда не понятен предел этого «очень долго» и «очень много», – говорит Трещалина. – Но, сами понимаете, чувствительный пациент ответит на небольшую дозу или на недлительное применение лекарства, а другой, менее чувствительный, не ответит. И в зависимости от ответа пациента нужно будет изменять условия применения: и дозы, и этих методов может быть несколько. Для того чтобы спрогнозировать самый крайний случай: вдруг попадется такой чувствительный человек, у которого самое минимальное воздействие вызовет тяжелый эффект, о котором мы с вами говорили, – мы и ищем этот «крайний предел». Это нервная и ювелирная работа».
