Изучая «Сарколизин», Преснов лечил саркому у крыс. Не прерывая лабораторных исследований, ученый уехал на съезд онкологов и последующую учебу в Англию. Вернулся через шесть месяцев. Сотрудница вивария спрашивает: «А сколько еще у нас тут будут сидеть крысы с опухолями?» Михаил Алексеевич пошел в виварий, увидел животных с большим количеством опухолей и понял, что у крыс не саркома. Преснов провел гистологическое исследование и увидел, что это лимфома – совершенно другая опухоль. Так была открыта канцерогенность «Сарколизина». То есть получилось, что спасительный препарат имел неожиданный побочный эффект, ничуть, впрочем, не умалявший его положительных качеств. Но в те времена – речь о 60-х годах прошлого века – еще никто не изучал канцерогенность препаратов, предназначенных для лечения онкологических заболеваний! Дело в том, что, поскольку в организме онкобольных уже были раковые клетки, срок появления вторичных опухолей, как правило, превышал продолжительность жизни пациентов. Так вот, после открытия Михаила Преснова стали изучать. И теперь препараты, имеющие канцерогенность, вряд ли выйдут на рынок. Однако «Сарколизин» по-прежнему используется, только строго в тех дозах, которые не вызывают канцерогенного эффекта.
«Казус Преснова» оказался необходим для понимания того, какого вредного воздействия на организм можно ожидать от нового и вроде бы перспективного препарата. Иногда другим путем, кроме случайности (кто-то, конечно, хотел бы сказать – чуда), это обнаружить невозможно. Ждут ли в таких лабораториях, как лаборатория комбинированной терапии опухолей профессора Трещалиной, неожиданных «фокусов» от каждого исследуемого препарата? И да, и нет. По сравнению с серединой 1960-х годов, когда произошел этот примечательный случай с «Сарколизином» и крысами Михаила Преснова, препараты, которые проходят исследования в нашем веке, имеют меньшую «поражающую» способность, более точны, тонки и направленны. Но и они должны пройти все необходимые стадии исследования. После чего наступает, пожалуй, самый важный и волнительный момент в каждой конкретной истории. Препарат попадает к людям.
Глава 28
В залитом светом фойе американского Института онкологии имени Розвелла Парка по черно-белым клавишам рояля мечутся руки в синих наколках: кресты, купола, точки. Так я понимаю, что музыкант наверняка говорит по-русски. Почти угадала. Дядя Миша – из Одессы. Его язык – это изумительный винегрет из русского, украинского, суржика и какого-то фантастического американского английского, который, кажется, невозможно понять. Но все здесь понимают. Дядя Миша – волонтер. Для пациентов и родственников пациентов онкологического корпуса клиники он уже 15 лет играет дважды в неделю. Потом оказывается, что многие излечившиеся от рака люди годами не могут избавиться от привычки напевать себе под нос непонятные окружающим американцам «Мурку», «Маруську», которая «вдруг решила», «Голуби летят над нашей зоной», «Гоп-стоп», «Столыпин». Еще дядя Миша под настроение играет ноктюрны Шопена, «Детский альбом» Чайковского, кое-что из Генделя и, конечно, «Русский вальс» (вальс № 2 из «Джазовой сюиты») Шостаковича. До эмиграции дядя Миша работал тапером в одном из одесских кинотеатров.
Моя новая знакомая Сюзан Кэро гладит дядю Мишу по плечу, как родного. А он фамильярно бросает через плечо: «Хай, мэм, опять приехала на ремонт?» Грубость шутки «мэм» ничуть не смущает. Сюзан смеется. И это хорошо. Это то, что надо. Поэтому Миша здесь один из самых популярных волонтеров.
Продолжая гладить Мишу по плечу, Сюзан поднимает свои небесно-голубые глаза к пронзительно голубому небу над Баффало, мечтательно улыбается и говорит: «А что, не решись я на клинические испытания 12 лет назад, может, и не узнала бы никогда, как прогрессировал талант моего любимого артиста за это время». Миша смеется.
Это, конечно, не было решающим аргументом. Но что-то похожее – обыкновенные житейские радости и возможность ими наслаждаться – заставили ее рискнуть 12 лет назад. В тот момент Сюзан Кэро было пятьдесят три года. Дочь заканчивала школу. Сын – первокурсник. А рак – как всегда, не вовремя. И, что самое обидное, никакой реакции на стандартное лечение. «Тогда доктор впервые заговорил со мной о возможности принять участие в клинических испытаниях, – рассказывает Сюзан. – Я всё внимательно выслушала. Стало, если честно, очень страшно. Я тогда еще подумала: а как же люди решаются вдруг первыми полететь в космос или даже просто прыгнуть с парашютом? Ведь там неизвестность. Но другого выбора у меня, увы, не было. И я решила посоревноваться с моей лейкемией! Я составила короткий список желаний: увидеть выпускной дочери, ее свадьбу и свадьбу сына. А еще – внуков… Хотя внуки – это было, конечно, уже слишком».
Она показала доктору свой виш-лист и спросила: «Как думаете, оно того стоит?» Он пожал плечами. В общем, решение Сюзан Кэро принимала сама, хотя слово «испытания» звучало жутковато. Да и до сих пор оно ей не нравится. Но претензий и страхов больше нет – свои 12 лет нормальной жизни Сюзан уже получила, решившись на то, что на научном языке так и называется: клинические испытания.
Клинические испытания лекарств – научные исследования с участием людей. Их проводят по всему миру для того, чтобы оценить эффективность и безопасность новых, прежде испытанных лишь на биологических моделях и животных препаратов. Онкологические лекарства могут проходить клинические испытания только на больных раком людях, в том числе и детях. Без клинических испытаний ни одно противораковое средство ни в одной стране мира не может быть зарегистрировано и выпущено на рынок.
Профессор Гудков теперь стоит в своем кабинете у пластиковой доски и поясняет рассказ, рисуя синим маркером. Клинические испытания – важнейший момент, когда всё, что ученый придумал, о чем мечтал и на что надеялся, окажется применимо к тому, ради кого и было придумано, – к больному человеку. И поможет. Или не поможет. «Это предельно важный момент в истории создания любого противоракового препарата, – говорит Гудков. – Мы выходим из лаборатории, мы прошли все стадии изучения всех возможных действий и побочных действий в виварии… И вот мы идем к людям. Это момент истины и для ученого, и для пациентов. Безусловно, в самом начале речь идет о больных, которые уже исчерпали все возможности существующей на сегодняшний день противоопухолевой терапии. Например, у человека есть рак молочной железы, его лечили сначала стандартными курсами химиотерапии – опять начались метастазы; потом стали лечить «Герцептином» – снова пошли метастазы. В конце концов, человек «набит» метастазами, печень уже вся в узлах, и больше нет ни одного способа, который был бы допустим в качестве стандартной терапии. Тогда этому пациенту говорят: «Вы знаете, мы больше ничего не можем сделать, но у нас есть вот такой набор веществ, которые сейчас находятся в клинических испытаниях. Прочтите пять брошюр, подумайте, потому что некоторые из этих препаратов ученые позиционируют как препараты вроде бы успешные против рака молочной железы». Человек читает, советуется с врачом, тот высказывает свое мнение очень аккуратно, потому что врач категорически не может ни получать деньги от компании, которая производит этот препарат, ни рекламировать его, после чего человек принимает сам конечное решение. По опыту могу вам сказать, что здесь, в Америке, люди, как правило, «отдаются» на испытания. Почему как правило? Потому что выбора у такого человека почти нет: или попытаться, или опустить руки».
