Взбодренное этими открытиями сознание биолога поставило Гулда перед третьей очевидностью, такой же важной, как и две первых: кривая выживания, которая находилась перед его глазами, касалась людей, которых лечили 10 или 20 лет до этого. В онкологии два явления эволюционируют постоянно: обычные курсы лечения, с одной стороны, и, с другой, наши знания о том, что может сделать каждый для усиления воздействия этих курсов лечения. Если обстоятельства меняются, кривая выживаемости также меняется. Возможно, с новым курсом лечения, который он получит, и при небольшом везении он станет частью новой кривой, с более высоким средним значением и с более длинным правым крылом, которое уйдет далеко, очень далеко, до естественной смерти в позднем возрасте.
Стивен Джей Гулд умер через 20 лет от другой болезни. Ему хватило времени, чтобы завершить одну из замечательных научных карьер эпохи. За два месяца до смерти Гулду довелось присутствовать при публикации своей основной работы «Структура теории эволюции». А продолжительностью своей жизни он превзошел в 30 раз предсказания онкологов.
Урок, который преподает, по мнению Серван-Шрейбера, великий биолог Гулд, ясен: статистика является информацией, а не приговором. Цель онкологического пациента, который хочет бороться против неизбежности, заключается в том, чтобы дать себе все шансы оказаться в конце правого крыла кривой. Серван-Шрейбер пишет: «На самом деле никто сейчас, ни один врач, ни один ученый, не может предсказать с точностью течение рака ни для одного пациента. Слишком много составляющих в этом уравнении с неизвестным результатом. Но важно другое. На мой взгляд, нет ни одной области современной науки, которая бы развивалась так стремительно, как онкология. И лично у меня есть надежда дожить до какого-нибудь решительного прорыва».
Этой надеждой наполнены книги Серван-Шрейбера. Во многом ради этого он их и писал: продлить жизнь, дождаться нового, еще более действенного препарата, который сейчас, может быть, изобретут. Вот-вот… Еще немного подождать.
В Американском госпитале в Париже профессор Давид Серван-Шрейбер стал исключительным пациентом. К нему врачи приходили не по служебной надобности, а из душевного порыва пожать руку, из профессионального интереса – поговорить, обсудить, поспорить.
Лечащий врач Давида доктор Ален Толедано, щурясь на яркое парижское солнце, что беззастенчиво бьет прямо в окна этой ставшей знаменитой палаты Давида Серван-Шрейбера, вспоминает: «К нам попал уже не просто «пациент Серван-Шрейбер», к нам попал автор книги «Антирак», человек, который знает о раке едва ли не больше своих лечащих врачей, но при этом демонстрирует поразительное мужество и готовность сражаться. Для меня было огромной честью быть доктором Давида. Мы подолгу сидели с ним на террасе его палаты, вот здесь, мы много разговаривали. И после каждого разговора я выходил ошеломленным. Вы только вдумайтесь, какой путь проделал этот человек! Какую жизнь он отвоевал у рака! Мы все обязаны ему тем, что его пример нас вдохновлял, давал нам силы идти вперед. В трудную минуту я вспоминаю Давида и часто рассказываю о нем своим пациентам».
Ретроспективно жизнь Серван-Шрейбера оказалась не просто совместимой с диагнозом рак, а счастливой: женитьба, дети, карьера. Разумеется, были моменты отчаяния, но Давид Серван-Шрейбер старался сделать каждый день своей жизни полноценным. Он много работал, «Антирак» переиздавался каждый год, автор бесконечно вносил правки, продиктованные временем и постоянно происходящими научными открытиями. Читатели и зрители во всем мире следили за его историей так, как если бы это была их история, для многих именно так оно и было. Почта Шрейбера, по свидетельству его мамы Сабин, была завалена письмами искренней благодарности «за веру и силы, которую дали книги, за новый образ жизни», который им подарил «Антирак».
Несколько последних редактур книги профессор делает во Франции, как раз в Американском госпитале. Сюда он перебрался в расчете на передовые европейские технологии. Доктор Ален Толедано рассказывает, что профессор Шрейбер очень рассчитывал на возможность принять участие в одном из клинических испытаний препаратов, способных приостановить развитие опухоли головного мозга. Осенью 2009-го сразу несколько авторитетных лабораторий заявили о начале второй фазы исследований новых противораковых лекарств, изобретенных учеными. «Ему не хватило года, всего года, вдумайтесь! – сокрушается Толедано. – Сейчас мы как раз приступили ко второй фазе клинических исследований того самого лекарства, на которое так рассчитывал Давид. По стечению обстоятельств пациентка, подписавшая добровольное информированное согласие на участие в этих исследованиях, сегодня как раз будет переведена в палату, в которой лежал Давид Серван-Шрейбер».
Палату с видом на Эйфелеву башню, где несколько месяцев находился пациент и ученый Давид Серван-Шрейбер, теперь занимает Элен К., светловолосая француженка лет сорока. Чуть позже к ней зайдут онкопсихолог, психотерапевт, химиотерапевт и косметолог с консультацией о том, как с помощью косметики выглядеть привлекательно даже во время химии. Но пока с Элен беседует Ален Толедано. Сидя на залитой солнцем террасе, доктор пьет с пациенткой чай, мешая врачебную историю с личными воспоминаниями: «Препарат, который мы хотели бы попробовать в вашем лечении, новый. Еще год назад пациенты и мечтать не могли о такой терапии. Даже профессору Серван-Шрейберу он еще не был доступен».
Ален Толедано опустит глаза. Но никто ни в чем не виноват. Таков порядок вещей. Медицина гонится за раком. А рак все еще оказывается проворнее, унося чью-то дорогую жизнь. Ту, что еще год назад спасти было никак нельзя, а теперь можно попробовать. А завтра, возможно, станет совсем просто. Это одновременно и грандиозно: мы воочию наблюдаем великий прогресс в области онкологии, и до скрежета зубов обидно: ну почему всё так медленно? Я смотрю на доктора Толедано и вижу, как врач-профессионал и человек, обыкновенный ранимый человек, в нем не то чтобы борются друг с другом – не могут найти общего языка.
Я в огромном кабинете академика Давыдова, бывшего директора РОНЦ имени Н. Н. Блохина. Человек, обычно сдерживающий свои эмоции, во время этой встречи Михаил Иванович шумно выдохнул и со всей силы треснул дубовый стол ладонями: «Я ничего, Катя, ничего не мог сделать. Ну не было 12 лет назад никакой возможности ей помочь, понимаете вы меня? Она страдала раком толстой кишки, были метастазы в позвоночник, а комбинированного лечения еще не было. Мы не владели огромным количеством технологий, которые сейчас для нас обычное дело. Мы тогда до них не доросли. Я как врач тогда не был компетентен ей помочь. Сейчас вот смог бы, а тогда – нет. Никак. И я Эммочке это объяснял. Мы говорили об этом совсем недавно, вспоминали…»
Эммочка. Эммануил Виторган, любимый и любящий муж Аллы Балтер. Той самой пациентки академика Давыдова, которую на рубеже веков в короткой борьбе с раком в 1999–2000 годах академик Давыдов не смог отвоевать у болезни.
Через неделю мы говорим об этом с Эммануилом Гедеоновичем Виторганом. И я долго путаюсь в словах, пытаясь сформулировать простой на самом деле вопрос. Виторган сам мне помогает: «Не обидно ли мне, что всё могло сложиться иначе, потерпи Алла еще чуть-чуть, найди она в себе силы жить? Я, Катя, ни одной секунды не верю в сослагательность. Во все эти «бы», «если», «может быть». Меня этому научила моя жизнь. У судьбы, судя по всему, есть какой-то рисунок, задуманный лично для тебя, какая-то тропа, по которой тебе идти и идти, пока отпущено время. И остановиться, исчезнуть, когда время кончилось. Но… И это «но», конечно, такая горькая заноза в моем сердце, что говорить о ней трудно. Больно говорить, понимаете? Как жить, зная, что в перспективе, через энное количество лет болезни, которая унесла твоего любимого человека, смысл твоей жизни, уже как бы не существует? Тьфу на нее, бороться с ней очень легко. Сейчас. А тогда этого не было, и ни за какие деньги нельзя было купить ни единой лишней секунды ее жизни. Ни одного вздоха. Ни одного вздоха Аллочки».
