Ирина помогала Виторгану ухаживать за Аллой: машина, горячие бульоны, другие важные мелочи. Сама прооперированная онкобольная, она понимала: в палате у Аллочки он старается, держится молодцом, а здесь, снаружи, ему самому совсем не за что держаться. «Когда Аллочка ушла из жизни, то для меня лично, я так думал, нет никакого смысла продолжать эту чертову жизнь. И я замкнулся в доме. Я вырвал телефонный провод, чтобы не отвечать на звонки, не открывал дверь, не выходил на улицу. Я решил, что ни в чем больше нет никакого смысла. Максимка (сын Эммануила и Аллы Максим Виторган. – К. Г.) вырос, Аллочка ушла – больше ничего нет. И не будет. И… пора уже заканчивать с этим моим пребыванием на свете…» – говорит Виторган.
Появляется Ирина: «Эмма очень сильный мужчина, он очень достойный человек, и то, что он пережил, находясь рядом с Аллочкой, и то, что он делал, чтобы она осталась жива, вы не знаете. И никто не имеет права осуждать его, судить его, говорить что-то за его спиной».
Теперь они говорят вдвоем. Не друг с другом, а со мной. Но это – очевидно – двойное интервью. Им не нужны вопросы. Им давно требовалось рассказать свою историю.
«Ирочка все-таки пробилась сквозь всё и вся. И благодаря ей я понял, что человек не имеет права распоряжаться так своей жизнью. Он должен уходить из нее тогда, когда человек должен уходить из жизни. Это она вытащила меня. Ирочка, сама пережившая рак, смогла вытащить меня, почти не пережившего рак Аллочки. Знаете, Катя, давайте, пожалуйста, на этом и закончим. Очень трудно».
Мы, конечно, закончим. Я встану и, поблагодарив, уйду как можно скорее. Случайно пройду пешком почти всё Садовое кольцо, пытаясь уместить в голове всю эту полную случайностей и совпадений жизнь. И не смогу. Объяснить это спустя пару дней мне попытается Ирина Виторган, по телефону, в полуночном звонке: «Так сложилась жизнь, Катя. Это такая жизнь, которая была уготована нам, такая линия судьбы. Знаете, Эммочка говорит часто: «Аллочка меня вытащила, а я не смог». Я всегда молчу в ответ. Ну что тут скажешь? Хотя, поверьте, я как никто другой знаю: он делал больше, чем мог. Он делал больше, чем мог бы кто-либо другой. Он был готов умереть. Но я стараюсь с ним об этом не говорить. Мы, два бывших раковых больных, вообще, если честно, очень редко говорим об этом. Просто не говорим. Если начать говорить, можно чокнуться, сойти с ума и захлебнуться в слезах. Но ведь надо жить? Надо? Я себя всё время убеждаю: надо. Да, был рак. У него, у меня. Прошло и прошло, как и другие болезни, как и другие ситуации в жизни. Когда ты встречаешься с этой болезнью, ты переосмысливаешь свою жизнь. Ты как будто выучиваешься смотреть на нее со стороны. И тогда кажется, что ты с этой стороны, а все остальные совершенно с другой. И они никогда тебя не сумеют понять. Они этого никогда не переживали».
Эти три истории болезни, соединившиеся в судьбу, молчаливыми тенями живут рядом с ними. Две жизни из трех они выиграли. С точки зрения статистики, не так уж и плохо. Но статистика никого и никогда не умела утешить. Просто жизнь, как они говорят, разбилась на две половины: до и после. И никогда не угадаешь, на какой из этих половин остался страх. Страх в отличие от рака не лечится.
Глава 31
ИЗ ДНЕВНИКА ЕВГЕНИИ ПАНИНОЙ
ДЕКАБРЬ 2010 ГОДА
Ну вот, собственно, и все. Я в трансплантационном аквариуме. За стеклом. Как рыба. В полнейшей тишине. Ко мне вовнутрь не проникают ни запахи, ни звуки. Я лежу привязанная капельницами к бутылочкам с жидкостью, которую вливают в меня. Бутылочки меняют медсестры. Они входят в мой аквариум полностью экипированными: шапочка, маска, резиновые перчатки, стерильный халат поверх обыкновенного.
В такой же экипировке на осмотры приходит доктор Капитолина Николаевна. Шутит. Старается держать меня в тонусе. Я стараюсь соответствовать. По-моему, у меня не очень получается. Я не соответствую. Я боюсь. Самый главный и самый неуютный страх – полное ощущение оторванности от жизни.
Жизнь идет где-то там, люди ходят, смеются, любят друг друга, строят планы, а ты на другом берегу. Ты ни в чем не участвуешь. Ты можешь только смотреть. Жуткое ощущение того, что время замедляется. Гнетет еще и бытовой дискомфорт: нельзя мыться, только протирать себя, постоянная тошнота, боли в животе, в пояснице. Если честно, то болит вообще всё. Хватаюсь за свой «Антирак», а читать не могу. Всё плывет перед глазами. Там, на воле, я бы попросила почитать дочь. А сюда, в аквариум, ей нельзя. К тому же, как это ни странно, при жутком, сосущем под ложечкой одиночестве раздражают любые звуки. Да, собственно, всё раздражает. Но главное – страх. И этот страх тоже раздражает. Боюсь и злюсь на себя, что боюсь.
Выйдя на финишную прямую своего сражения с раком, Панина словно бы опять оказалась в самом начале пути. Только вопросы теперь были конкретнее и жестче: а если ничего не получится? Если всё пойдет насмарку? Если случится сбой?
Первый сбой случается за два дня до запланированной пересадки. Женя уже в отделении трансплантации, подготовка идет полным ходом, вдруг – обыкновенная простуда. Но это только так звучит «обыкновенная». В ее ситуации простуда – это чрезвычайное происшествие, грозящее нарушить все стройные планы, которые только и удерживают ее в состоянии равновесия, позволяют надеяться. Планы короткие и понятные. Точнее, план пока один: встретить Новый год дома. Для этого надо всего ничего: перенести трансплантацию не позднее середины декабря и восстановиться за две недели. Вместе с доктором Капитолиной Мелковой пациентка Панина рассчитывает этот декабрь 2010-го по неделям, дням и даже часам, заставляя себя усилием воли поверить: надо просто пережить этот декабрь.
ИЗ ДНЕВНИКА ЕВГЕНИИ ПАНИНОЙ
ДЕКАБРЬ 2010 ГОДА
Вдруг просыпаюсь – насморк. Первое желание почти детское: никому ничего не говорить. Но приходит Капитолина Николаевна: «Это что? Сопли?!» Сопли. Сопли, черт возьми. Неужели они разрушат все мои планы? Капитолина подливает масла в огонь: «Ну что, сопливая, или перенесем всё на после Нового года. Или у тебя есть два дня. Поговори со своим организмом, пусть он тебе поможет уехать домой на праздники».
Я говорю, я заклинаю: «Господи, пожалуйста, пусть сопли уйдут». И горько и смешно: просить Всевышнего про сопли. Но для меня сейчас нет ничего на свете важнее этих соплей. Так интенсивно от простуды я не лечилась никогда.
Простуда отступила. Она выдохнула: организм слушается, слышит, значит, всё в порядке, он с ней заодно. Доктор подтвердила пересадку. Накануне трансплантации Евгению переводят в отделение реанимации – высокодозная химиотерапия. Во время процедуры надо всё время держать во рту лед. Медсестра спрашивает: «Хотите, заменим лед на что-то вкусненькое? Например, мороженое или сорбет?» Женя просит мороженое. Медсестра приносит, подбадривает: «А вы смакуйте и думайте, что это такой специальный десерт, что у вас сегодня праздник. Ну, какой может быть праздник 11 декабря, придумайте себе что-нибудь, а?» И тут ее осеняет: сегодня же 11 декабря. День рождения старшей дочери Софьи. Она совсем заблудилась в этом медленном заколдованном времени своей болезни.
