ИЗ ДНЕВНИКА ЕВГЕНИИ ПАНИНОЙ
ДЕКАБРЬ 2010 ГОДА
11 декабря. Сонин день рождения. Полтора часа во время высокодозки ем мороженое. Думала ли я когда-нибудь, что так отмечу день рождения своей первой доченьки? Нет. Конечно, нет. О чем я думаю? Думаю о том, что со временем в жизни каждой мамы дни рождения детей становятся главнее собственного дня рождения. И это, наверное, нормально. Думаю, как выйду и расскажу Соне о том, как я отметила ее праздник. Посмеемся… Может быть, даже мороженого поедим вместе.
О! Я начинаю опять думать о будущем! Здорово. С той секунды, как я это осознала, всё как будто бы идет легче.
Справедливости ради надо сказать, что именно этот ее план – поесть мороженого с дочерью – не осуществится. С того памятного 11 декабря 2010 года в реанимации Женя не ест мороженое, просто видеть его не может. Пожимает плечами: «С другой стороны, не такая уж высокая цена, правда?» Правда. Я спрашиваю: «А как сама трансплантация прошла?» Она растерянно улыбается. Об этом нет ни слова в ее дневнике. И мы никогда, встречаясь, не говорили с ней об этом. Застигнутая врасплох прямым вопросом, она почти прошепчет: «Катя, я не помню, представляете? Сама трансплантация прошла в тысячу раз легче и незаметнее, чем ее ожидание. И я ничего не помню. Помню только до и после. Парадокс, но это именно так».
С точки зрения технологии, пересадка костного мозга действительно не запоминающееся событие: похоже на простое переливание крови. Важно только то, что было до, и то, что будет после.
Через две недели после трансплантации, 27 декабря, пациентку Евгению Панину выписывают домой. Правда, не с первого раза: обмороки, головокружение, повторная госпитализация на два дня. Но вечером 30 декабря строго в соответствии с собственным планом Женя возвращается домой. По дороге домой, по пути из машины в подъезд, в лифте и, наконец, открывая ключом дверь в собственную квартиру, твердит себе: «Я дома. И это уже навсегда. Главное – не бояться».
ИЗ ДНЕВНИКА ЕВГЕНИИ ПАНИНОЙ
ДЕКАБРЬ 2010 ГОДА
30 декабря. Я дома. Поверить не могу. Я дома. Сама себе повторяю: всё самое страшное позади. Господи, я дома. Не может быть, но я дома. Врачи сказали: на Новый год никаких посторонних. Только муж. Даже детей нельзя, не говоря уже о внуках: опасна любая инфекция, простой вирус может меня убить и перечеркнуть весь этот длинный путь. Я соглашаюсь. С изумлением понимаю, что я как раз мечтала о таком Новом годе. Миша и я. Боже мой, неужели столько всего должно было произойти, чтобы я захотела этого простого уютного счастья? Этого огромного счастья. Настоящую елку нельзя. Наряжаем искусственную. Но Миша принес домой веточку, для запаха. Я вдыхаю этот сладко-горький запах так, как будто это еда. Я сижу рядом с этой еловой веточкой и не могу на нее налюбоваться.
В полночь Миша наливает нам два бокала шампанского. Мы чокаемся и, не говоря друг другу ни слова, просто глядя в глаза, отпиваем. Я счастлива. Боже мой, я никогда не была так счастлива.
Эти первые десять дней наступившего 2011 года она, кажется, летает по квартире, совершенно забыв думать о том, сколько всего ей и ее близким пришлось пройти и пережить, чтобы эти десять дней оказались возможными, случились в ее жизни. Заглядывать в будущее она не торопится: потом, потом, пусть пройдет хоть немного времени. Жене хочется, чтобы наступившая, дарованная ей жизнь остановилась теперь, как стоп-кадр, сделалась герметичной, не пропускающей ненужные мысли, проблемы, необходимость узнавать новости и принимать решения.
Ей нравится открывать воду в кране, наполнять чайник, смотреть в окно, просыпаться по утрам и надевать халат и тапочки. Ей нравится смотреть в зеркало: она даже, кажется, подобрала удачный платок на голову, да и волосы стали отрастать смешным светлым ежиком. Ей нравится запах зимы из форточки и еловой веточки в комнате. Ей нравится читать книги, перебирать и примерять платья (о, как прекрасно, что за время болезни она похудела!), пробовать на вкус не больничную еду, болтать по телефону. Единственный вопрос, на который ей не нравится отвечать: «что дальше?»
11 января 2011 года Евгении Паниной надо снова ехать в Онкоцентр на Каширском шоссе. Назначено первое после трансплантации обследование. После него скажут: подействовала пересадка или нет, прижились ли клетки, как прижились? Какие шансы на будущее?
Однако новая, забаррикадировавшаяся в своем доме Панина не хочет теперь даже слышать ни про какие шансы. Она хочет просто и спокойно жить без лишней информации. Зачем всё это? Зачем опять туда возвращаться, когда сейчас, казалось бы, всё так прозрачно, легко и хорошо?
Утром 11 января она откроет глаза и поймет: герметичного счастья не бывает. Остановить время не получится. С этим раком, который был, с этим страхом, который есть, с этим будущим, которое не угадаешь, ей теперь надо научиться жить.
Отвечая на извечный вопрос онкологических пациентов: «Как долго продлится мое лечение?», ни один доктор не понимает до конца, что имеют в виду больные. Как правило, пациенты хотят знать: когда наступит (и наступит ли) тот момент, когда раку больше не останется места в жизни? Когда уйдет страх, когда перестанут тревожить воспоминания? Когда не просто в лечении, а в ощущении себя человеком, который лечится, может быть поставлена точка?
Жене до этой точки далеко. Мало того, в ее случае, как говорят врачи, никакой окончательной точки поставлено быть не может: до сих пор от миеломной болезни не придумано никакого окончательного лечения. Значит ли это, что она теперь всю жизнь будет ходить под угрозой возвращения рака, или однажды болезнь «отпустит» ее, позволив жить беззаботно? Как это произойдет? Можно ли такой момент почувствовать, запомнить? Я спрашиваю об этом Лайму Вайкуле, пациентку с двадцатилетним стажем. Честно говоря, спрашиваю дежурно, не сильно рассчитывая на полезный для Евгении Паниной ответ. Хотя спрашиваю по просьбе Жени, которой очень нужны примеры из жизни. «Необходимы примеры от тех, кто прошел этот путь до конца», – говорю я Лайме Вайкуле в ответ на вопросительно поднявшиеся брови. «Это очень странный вопрос, потому что он очень точный, – говорит она. – Этот вопрос задал человек, который знает, что значит болеть. Я поняла, что это БЫЛО и ПРОШЛО, совсем недавно, пару лет назад. Раньше всё было как будто бы на живую нитку нанизано. Стоит устать, выпить, расслабиться, и вот оно – мой рак. Он здесь. Он непременно вернется. Он караулит меня где-то рядышком, за углом. Дышит в затылок».
Она сглатывает. И я почти физически ощущаю этот страх. Страх человека, за которым по пятам идет его рок – его рак. И, глядя на Лайму Вайкуле, ёжащуюся от воспоминаний об этом страхе, вспоминаю кадры из программы «Женский взгляд» Оксаны Пушкиной. В начале 2000-х Пушкиной впервые удалось уговорить Лайму Вайкуле на всю страну рассказать о болезни. В той программе Лайма практически выжимала из себя каждое слово. И ощущение от просмотра было странное. Страшное. Я тогда не поняла, что именно произошло на съемках. И была удивлена, когда на следующий день после выхода этой телепрограммы люди, не следящие за карьерой певицы, обсуждали со мной и между собой: «Надо же, какая Лайма отчаянная. Не побоялась». Теперь я лучше понимаю, что тогда так потрясло незнакомых с ней лично людей: во-первых, сильная и неуязвимая Лайма Вайкуле может быть слабой. А во-вторых, рак – это не ее личный прокол. Это просто факт в биографии. Кажется, это и ей было важно понять. И принять.
