Лев Иванович станет политическим обозревателем «Независьки», заместителем главного редактора газеты «Сегодня», а Лена Березницкая – его женой, мамой дочери Ниночки, моей подругой.
Я встретилась со Львом Бруни в 1997-м в редакции нового российского телеканала ТВ Центр. Он стал ведущим еженедельной итоговой программы «День Седьмой». А я – ее корреспондентом. Вот тогда-то я и выучила этот смех и эту удивительную манеру говорить даже с теми, кто младше, на «вы». Увидела, как это – уметь быть старшим, но не занудой и ментором, уметь быть мудрым, но не претендовать на почетный титул патриарха. И что значит оставаться настоящим романтиком в профессии даже тогда, когда все вершины, казалось бы, покорены.
Однажды Бруни меня спас. За прогулы, а на самом деле – за прогулы по причине круглосуточной работы над программой, меня собирались отчислить с журфака МГУ. Лев Иванович позвонил прямо декану факультета Ясену Засурскому, с которым, надо полагать, был давно и хорошо знаком. Я не слышала их разговора. Слышавшие коллеги передавали, что Бруни сказал что-то в том духе, что подтверждает, что я не прогульщица, а трудоголик, поэтому просит дать возможность сдать всё заваленное. Мне же сообщил, что не собирается меня протежировать и «отмазывать», что сделал этот звонок в качестве аванса хорошему сотруднику. А еще потому, что сам – с двумя неоконченными высшими, знает, каково это быть недоучкой. Потом гнал меня на зачеты и экзамены, исправно интересуясь: «Это сдали уже? А это?»
Как-то незаметно я оказалась принятой в их с Леной доме, мы стали дружить. Программа «День Седьмой» просуществовала недолго. Чуть больше года. А мы дружим до сих пор. С Леной и со Львом Ивановичем. Они развелись, а наша дружба продолжается.
Всё это в секунду проносится в моей голове, пока мы курим, а Бруни пьет воду и переводит дыхание.
– Вы сейчас, наверное, спросите, так о чем же я хотел поведать миру, раз предложил вам взять у меня интервью? – возвращает он сам себя к разговору. Вообще-то именно над этим вопросом я и задумалась в конце этой мгновенной ретроспективы наших отношений. Киваю. Он удовлетворенно улыбается: он по-прежнему журналист, более опытный и прозорливый, чем я – его ученица.
– Я считаю, что есть вещи, которых многие люди не знают и не понимают про рак, про человека, больного раком, – говорит Бруни. – В данном случае это гораздо меньше касается самых близких, скорее тех, кто не находится в непосредственной близости, но всё равно оказывается рядом. Вы знаете, оказалось, что существует просто огромное количество людей, которые меня любят. Я был этим, честно говоря, потрясен. У меня просто иногда такое впечатление, что я плыву по огромному океану любви. И я должен как-то ответить на эту любовь, которая на меня обрушилась, которая меня окружает. Вот только представьте себе: в течение многих месяцев моей болезни во всем мире, в разных странах, одновременно, в десять вечера по московскому времени, несколько десятков человек становились у икон и молились за меня, произнося общую молитву. Ну что-то же я должен сделать обратное! Я должен рассказать этим людям, что я чувствую, рассказать им о болезни, рассказать, что есть такого в этой болезни, о чем они не знают… Ну вот, например, масса людей не знают, чего больному хочется узнать или услышать. А чего – нет. Что онкологический пациент воспринимает как какую-то беспомощную попытку поддержать, а что – на самом деле поддержка. И как говорить эти слова так, чтобы помогло…
В эти несколько встреч мы записали в общей сложности четыре часа интервью, всякий раз откладывая на потом формальность: его представление для проекта #победитьрак. Такие представления, обозначающие роль болезни в своей жизни, записали до него все участники этого энтэвэшного фильма – в ноябре 2011-го съемки были почти завершены.
Представление Льва Бруни мы должны были снять в нашу следующую встречу. Не успели.
Эти слова так и остались текстом на бумаге. Я привожу их так, как они были записаны Львом Ивановичем Бруни 23 ноября 2011 года. Меньше чем за неделю до смерти.
…Меня зовут Лев Бруни, мне 61 год. Большую часть своей жизни я проработал журналистом. В ноябре 2010 года я узнал, что болен крайней стадией рака, и мне кажется, что опыт моей жизни за этот год может помочь другим людям. Прежде всего – в отношениях между заболевшими и их близкими. Чтобы превратить недели, месяцы, будем надеяться, оставшиеся годы в то, что хочется услышать и тем, и другим, а не в обсуждения банальностей типа «держись!»
Мне – на словах, передавая исписанный листок, – добавит: «Я даже вывесил в Facebook просьбу не обращаться ко мне со словами поддержки. Я и так держусь изо всех сил. Гораздо больше, чем люди себе представляют. А вот эти заявления типа «держись!», «самое главное – хотеть жить!» и так далее – мне это объяснять не надо, они пускай себе это объясняют».
На крошечный сугроб балконных перил аккуратно садится синица. Перетаптывается. Заглядывает в окно. Молодая – они буквально год назад поженились – жена Льва Бруни Вероника приносит суп в пузатой супнице. Он с аппетитом ест, размахивает ложкой, помогая себе формулировать:
– Катька, я о стольком успел подумать за этот год, всё это надо успеть рассказать, потому что много насчет чего мое мнение переменилось. А о каких-то вещах я даже и не думал никогда, теперь вот только начинаю. Счастливое стечение обстоятельств: вы мне позвонили и поздравили меня с днем рождения – и появилась возможность все эти мысли как-то систематизировать и для кого-то оставить. А до этого звонка я даже сам специально думал кого-то просить поговорить со мной обо всем.
Мне больше не страшно говорить. Я забыла, что это интервью. Я просто любуюсь им. И стараюсь его запомнить. Вот таким: романтиком в профессии, до мозга костей журналистом, сумевшим даже из болезни сделать какой-то полезный для всех вывод, который можно записать, который, значит, потом можно будет прочитать, который будет нужен людям. В этих нескольких беседах Лев Бруни старается объяснить философию принятия болезни, позволяющую с ней по-человечески жить: «Многие люди считают, что они мало прожили, что они многого не успели. Я так не считаю. Моя история болезни длится уже больше года. И я считаю это подарком, ведь могло быть сильно меньше. Но, конечно, думаю о том, сколько успел, сколько не успел, сколько прожил, достаточно ли этого. Думаю о смерти всё равно. Боишься или не боишься смерти, но думаешь ведь об этом. И подводишь какой-то итог.
Я считаю, что я прожил долгую и интересную жизнь. Шестьдесят один год. Когда я начинаю вспоминать какие-то вещи, которые были в пятидесятые годы, так мне вообще кажется, что я живу вечность! У меня одно из первых воспоминаний – смерть Сталина вообще! Вы скажете, это короткая жизнь?»
Я отвечаю:
– Нет.
Но приходится добавить:
– Знаете, еще год назад никому даже не могло прийти в голову беседовать с вами о смерти.
Он реагирует молниеносно:
– А я за год, прошедший с того момента, как мне поставили диагноз, женился, путешествовал, был два раза в Испании, один раз в Португалии. Съездил вот сейчас уже, в октябре, к сыну Шурке на день рождения в Варшаву, ему исполнилось двадцать пять лет. И мне, и ему было важно, что я приехал.
