Этим летом я сидел в деревне, растил свой огород, варил себе щи, потом подымался на чердак, работал, писал рецензии, отправлял в редакцию, ходил в редакцию. Какие должны быть еще дела у человека, что еще можно уместить в свой последний год? Я удивляюсь этому году и тому, как наполненно я его провел, особенно когда вспоминаю, что в момент постановки диагноза мне было отпущено от силы два месяца.
Я молчу. Подбираю слова для этого общего для всех смертных людей, болеющих, или только столкнувшихся с болезнью, или просто загодя боящихся рака, вопроса: да разве ж отодвинутая во времени смерть менее страшная? Разве же от того, что она не через два месяца, а через год, даже через два года, – ее меньше боишься?
Он кивает довольно. Он ждал и этого вопроса. Проглатывает ложку супа. Облизывается. И отвечает:
– Жизнь человека совсем иной бы была, если бы в ней отсутствовала смерть. Многие люди ставят себе вопрос «за что?» Тоже не вижу никаких оснований. Ни для себя, ни для кого бы то ни было. Просто потому, что вопрос «за что?» подразумевает некое наказание. А рак, как я вам уже сказал и как я глубоко убежден, – абсолютно не наказание. Более того, мне, например, известно, что афонские монахи, причем здоровые монахи, а не больные раком, молятся со слезами: «Господи, почему ты мне этого не дал? Только через это может глубина веры измеряться…» То есть просят Господа ниспослать им именно это испытание – рак. Когда человек узнаёт о том, что его диагноз онкологический, он получает время, отсутствующее в жизни здоровых, вечно поспешающих людей. Время на то, чтобы подумать о своей жизни: правильно ли он ее прожил, что он сделал не так, поправимо ли это, может ли он еще помочь своим близким, с чем он их оставляет. Таким образом, человек получает время подумать о тех, кто рядом, и возможность критически оценить свою жизнь. Он получает время наладить отношения с близкими. Это очень важно. Отношения с детьми, отношения с женой, отношения с друзьями. Ведь за жизнь у человека набирается огромный архив отношений. И этот архив надо разобрать. Я теперь много об этом думаю, мысленно разбирая свой архив: кому я вдруг что-то не простил, потому что это очень важно: простить. Я ведь не могу уйти, проститься с миром, не простив людей, на которых я заслуженно или незаслуженно обижался. Я не могу уйти, не поговорив с любимыми людьми, не подготовив их к жизни без меня.
Очень важно успеть поговорить с детьми. Это, пожалуй, самая важная задача. Я, Катя, был хорошим отцом, как мне кажется, но времени на разговоры с детьми в здоровой жизни было немного. Казалось, успеется. Времени никогда не хватает. Сейчас его больше, и я стараюсь как можно чаще видеться и беседовать с Ниной и Шурой, с дочерью и сыном. Мне очень важно рассказать им какие-то вещи, узнать про их жизнь. Иногда это трудно. И не только с детьми.
Например, еще несколько месяцев назад Вероника просто не могла говорить про мой рак. Она мечтала о каком-то чудесном исцелении. Ну, знаете, все мы иногда надеемся, что есть на свете какие-то волшебные знахарки, которые всех, в том числе и больных раком, исцеляют… Я считаю огромным достижением нашей с Вероникой совместной работы, что мы стали с ней и про это уже говорить более-менее спокойно. Я-то всё время хотел говорить, а вот она боялась. Теперь страха меньше. Да, миленькая?
Вероника с полуулыбкой кивает. Она стоит всё это время в соседней комнате со стаканом воды наготове. Потому что знает, ему сейчас опять надо будет сделать несколько глотков, перевести дух. Он пьет. Отдыхает. Я вдруг ни с того ни с сего спрашиваю, можно ли ему гулять, гуляет ли он. Лев Иваныч разводит руками: «Когда я говорю, что рак – это подарок, я, конечно, не имею в виду, что кто-то действительно может хотеть заболеть, что кому-то эта болезнь может нравиться. Но в этой истории ничего уже не переписать. Значит, ее надо принимать такой, какая есть. Я учусь принимать. Хотя многого, порой очень привычного и обыденного, не хватает. Скажем, я бы сейчас с удовольствием сыграл в бридж. Но сыграть в бридж уже не выйдет: я не могу себе позволить долго сидеть, мне тяжело. Вы спрашиваете – гулять… С этим тоже некая затруднительная ситуация: спуститься-то по лестнице мне не трудно, но трудно подняться. Несмотря на то, что я живу на втором этаже. Но дом без лифта, и подняться у меня не выйдет. А вот если бы я жил на первом этаже, я бы выходил каждый день на улицу! Может, съездил бы еще разок в своей жизни в горы (Лев Иванович с юности страстный горнолыжник. – К. Г.). Если бы кто-то меня туда доставил. И если бы этот кто-то двигал бы меня на инвалидной коляске в горку, я, может быть, пошел бы на детскую горку и прокатился. Но это такая очень глупая в моей ситуации мечта, поэтому я приглашаю вас, Катя, гулять по моему новому рецепту».
Он надевает валенки, тулуп, обвязывает шею элегантным красным шарфом и садится к балкону. Курит. Щурится на солнце. Мы гуляем. Синица, потревоженная открывшейся балконной дверью, теперь сидит на соседнем дереве и с интересом разглядывает нашу гуляющую компанию. Лев Иванович строит ей рожи. Он доволен своим прогулочным ноу-хау. А еще очень гордится, что отпущенные месяц-два жизни ему удалось превратить в год. Даже больше года. Спрашиваю: «Есть ли рецепт, который мог бы пригодиться другим?» – «Я как раз собирался рассказать».
– С самого начала, как я узнал, что со мной приключилось, я решил не строить никаких грандиозных планов на жизнь. Я придумал политику маленьких шагов: дожить до Нового года, это был новый 2011-й. Потом дожить до Рождества. Потом дожить до венчания. И вот 13 февраля мы с Вероникой обвенчались. Потом задумал дожить до Пасхи. Набраться сил, чтобы на Пасху быть в церкви, отстоять службу. Всё это было осуществлено. Потом мы путешествовали, встречались с друзьями, я встречался и говорил с детьми… Вот теперь у меня новый план: первого числа (1 декабря 2011 года. – К. Г.) должен приехать мой самый любимый друг, с которым я дружу с детского сада. Он живет в Португалии. Я ему недавно позвонил, сказал, что мне не очень хорошо, и он заплакал, и разговор как-то скомкался, не получился. Мы дружим с 1953 года. И мне было очень неуютно, что этот разговор, который вполне может оказаться последним, как-то так по-дурацки кончился. И я очень переживал. И вдруг он мне пишет: «Вот я сидел, плакал, вспоминал нашу жизнь. И решил: знаешь что, я лучше, чем плакать, возьму и к тебе приеду». Я был так счастлив, что он так решил. Теперь вот жду его не дождусь. И продолжаю копаться в себе, разбирать, вспоминать: ничего ли я не забыл, всех ли я простил, у всех ли я попросил прощения, мне еще очень много чего предстоит сделать…
Мне показалось, что он устал, ушел в себя, я засобиралась… Вдруг Бруни как шлепнет себя ладонью по ноге: «Как же я мог забыть!» И едва ли не вскочив со своего стула: «Катька, футбол же!» По телевизору начинается матч его любимого «Динамо». Ей-богу, не помню, с кем они играли. Но благодарна команде «Динамо». В той игре они забили гол. Лёва подпрыгивал, как ребенок, с криком «YESSSS!» И даже приплясывал.
Я ушла. Это была наша последняя встреча. 29 ноября 2011 года Льва Бруни не стало.
ИЗ ДНЕВНИКА ЕВГЕНИИ ПАНИНОЙ
АВГУСТ 2010 ГОДА
Позвонила подруга, тоже врач. Я ей сказала: «Ты знаешь, я больше всего на свете боюсь того, что, даже если выкарабкаюсь, то, наверное, не смогу больше работать. А как жить без работы, я не представляю…» Повисла пауза, она знала, что официально я нахожусь в отпуске, на работе никто о болезни не знает. У врача моей категории отпуск почти 60 дней, и я решила пока ничего не обнародовать. И тут она говорит: «Жень, ну конечно, не сможешь, о чем ты говоришь! Тебе в твоем состоянии, с твоим диагнозом давно уже надо было написать заявление об увольнении…» Я молча повесила трубку. В висках стучало: «Что значит уволиться?! Да как ты смеешь?!
